ЭТИКА ПИЩИ,

или

НРАВСТВЕННЫЕ ОСНОВЫ БЕЗУБОЙНОГО ПИТАНИЯ ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА

Собрание жизнеописаний и выдержек из сочинений выдающихся мыслителей всех времен

Хауарда Уильямса

ОГЛАВЛЕНИЕ:

XLIV

ФРАНКЛИН, ГОВАРД, СВЕДЕНБОРГ, ВЕСЛЕЙ и ГИББОН

Из многих более или менее интересных людей этого периода, практически засвидетельствовавших достаточность или, вернее, превосходство безубойной системы пищи, особенно выдаются четверо: Франклин, Говард, Сведенборг и Веслей, прославившиеся своей научной или филантропической деятельностью.

Веньямин Франклин приписывает свои последующие удачи в жизни главным образом тому, что он рано, будучи еще учеником бостонской школы, отказался от мясной пищи1.

Не менее важно свидетельство Веслея, знаменитого основателя методизма, беспримерная нравственная и физическая энергия которого, в продолжение полувековых непрерывных гонений, как юридических, так и народных, поддерживалась (как он сам говорит в своем «Дневнике») главным образом воздержанием от мясной пищи.

Что касается до Эммануила Сведенборга, то, хотя воздержанию и не придается такого важного значения в его богословских и других сочинениях, какое можно было бы ожидать, зная его личные взгляды на этот предмет, — но причина этого молчания объясняется не тем, что лично он был приверженцем мясной пищи ( сам он отличался воздержностью), а, вернее, тем, что ум его был всецело занят вырабатыванием его известной спиритуалистической системы.

Размеры нашего труда не позволяют нам привести всех писателей 18-го века, которых философия, наука или душевная чуткость заставляли сомневаться в необходимости варварского обычая бойни. Мы назовем только два самых громких имени в английской философской литературе, как имена людей, мнения которых заслуживают особенного внимания: политико-эконома Адама Смита и историка Гиббона.

«Сомнительно, говорит Адам Смит, чтобы мясо было где-нибудь необходимо для человеческой жизни. Зерна и другие растения, с добавлением молока, сыра и коровьего масла (или оливкового, где коровьего нельзя достать), могут дать и без мяса самую обильную, здоровую, питательную и подкрепляющую пищу2».

Немалое значение для этого вопроса имеет и мнение Гиббона, всегда старательно избегавшего всякого выражения чувств, не отвечающего характеру беспристрастного судьи и непредубежденного наблюдателя, но который в этом случае, видимо, не может подавить чувства отвращения. Описывая случай монгольских племен, Гиббон говорит:

«Азиатские престолы неоднократно ниспровергались свирепыми пастушескими народами, оружие которых распространило ужас и опустошения в плодороднейших и воинственных странах Европы. В этом случае, как и во многих других, беспристрастный историк вынужден отказаться от приятных иллюзий и сознаться, хотя и неохотно, что пастушеский образ жизни, который принято украшать всеми атрибутами мира и невинности, был, напротив того, гораздо более приспособлен к буйным и жестоким обычаям военной жизни. Чтобы иллюстрировать это замечание, рассмотрим три главные условия жизни пастушеских и воинственных народов: их пищу, жилища и занятие. Хлеб или даже рис, составляющий обычную и наиболее здоровую пищу цивилизованных наций, могут быть добываемы только с помощью терпеливого земледельческого труда. Некоторые из счастливых диких племен, обитающие между тропиками, могут быть сыты от щедрых даров природы; но в северном климате пастушеские народы принуждены питаться своим скотом. Пускай же опытные врачи-практиканты определят (если могут), как изменяет человеческий характер тот или иной род пищи, и следует ли смотреть на ассоциацию плотоядных, и, стало быть, жестоких людей, как на явление невинное и даже здоровое. Если же правда, что чувство сострадания незаметно ослабляется в человеке привычкой к жестокостям над домашними животными и зрелищем плодов этой жестокости, то не мешает напомнить, что эти страшные предметы, маскируемые утонченным искусством европейцев, выставляются во всей своей наготе и возмутительной простоте в шатрах монгольских пастухов. Быки и овцы убиваются той самой рукой, из которой они привыкли получать пищу, и окровавленные члены их подаются почти в сыром виде на столы их бесчувственный убийц3».

XLV

КУПЕР

Казалось бы, ближе всего ожидать прославления вегетарианской пищи от поэтов, выдающих себя за толкователей и жрецов природы; к сожалению, это ожидание оказывается большей частью напрасным. Поэты вроде Гезиода, Калидаса, Мильтона, Томсона, Шелли, Ламартина обнаруживают великодушную, но очень немногочисленную кучку. Из тех же, которые, не входя в самое святилище гуманности, ограничиваются служением на его внешних дворах, следует назвать Бэрнса и Купера. Последний живо чувствовал «все угнетения, насилия, мученья, которым человек обрек без сожаленья породы низшие, не внемля стонам их», и красноречиво негодовал на бессердечную войну человека «с беззащитной невинностью» и на разнообразные формы человеческого эгоизма, но, к сожалению, остановился там, где следовало бы указать коренную причину всех этих зол. — Это можно объяснить себе только слепым подчинением обычаю и авторитетом. Тем не менее, мы не можем не привести в этом труде его живого описания диких сцен бойни с сопровождающими их жестокостями:

... И он, в безумии себялюбивом,
Из ненасытной жалости одной,
Или шутя, от скуки для забавы злой,
Животных убивать находит справедливым;
Кругом и зверь, и птица — все должно страдать,
Все пытки выносить, в мученьях умирать;
Кровавою струей течет вода речная, —
А жители ее на казнь осуждены;
И стонет грудь земли, дрожа, изнемогая,
Под тяжким бременем безжалостной войны, —
Войны с Невинностью, безгласной, беззащитной.
А он, чревоугодник злой и ненасытный,
Для новых жертв своих все ищет новых мук,
И прежде чем пожрать, — терзает их напрасно.
О, счастлив, кто живет вдали от жадных рук,
Их ненавистной силы неподвластный!

Встань и свидетельствуй, засеченный щенок,
За малую вину, под плеткой узловатой
Визжа, валявшийся в крови у ног его!
Свидетельствуй и ты, ни в чем не виноватый
Страдалец — бык, — ты, пыткой лютой, злой,
Ударами кнутов, глумленьем разъяренный
До бешенства, — гонимый, несмотря на вой
На бойню смрадную хохочущей толпой!
И ты, товарищ конь! Ты, друг порабощенный,
Скажи, как ты убийцу вез и день и ночь,
Хлыстом и шпорами гонимый во всю мощь.
Весь окровавленный и пеною покрытый,
И, добежав до цели, наземь пал забитый!
Свидетельствуйте все: — «Немилосерден он к нам,
Он, — в милосердии нуждающийся сам!»
Но где же правый суд? Где зверь найдет защиту?
Где обвиняемый закону даст ответ?
За всех страдальцев — вас? Суда такого нет4.

XLVI

ОСВАЛЬД

1730-1793

Среди менее известных проповедников новой диеты почетное место занимает Освальд, автор «Крика природы», одного из самых красноречивых воззваний к справедливости и чувству законности, какое было когда-либо обращено к совести людей. Наши сведения о жизни Освальда весьма скудны и ограничиваются немногими фактами. Он родился в Эдинбурге, и в ранней молодости поступил рядовым в английскую армию; но с помощью своих друзей вскоре получил офицерский чин. Затем он оправился в Ост-Индию, где приобрел известность своей редкой храбростью и дарованиями. Но его военная служба продолжалась недолго; он распродал свое имущество и предпринял путешествие по Индостану, чтобы познакомиться с учением браминов, и по своем возвращении в Англию усвоил одежду буддистов, а также их умеренный образ жизни.

Во время своего пребывания в Англии он постоянно воздерживался от всяких мясных кушаний и, по рассказам современников, чувствовал такое отвращение к бойням, что обыкновенно делал обход, чтобы не пройти мимо мясной лавки. В том же направлении воспитывались его дети. В 1790 году Освальд, разделяя увлечение некоторых из его соотечественников, принял, заодно с ними, сторону французской революции и отправился в Париж. Здесь он прославился меду республиканцами введением нескольких полезных реформ и получил видную должность. По некоторым данным, он пал на поле битвы вместе со своими сыновьями, сражаясь за национальное дело в Ванде.

В предисловии к «Крику природы» он говорит:

«Наскучив отвечать на вопросы и замечания друзей относительно странного, принятого им образа жизни, он решил, ради собственного спокойствия, выступить раз навсегда перед публикой с печатным оправданием своих мнений… Автор весьма далек от самонадеянной уверенности, что его незначительный труд (который является в сыром и необработанном виде при нынешнем торопливом печатании) мог когда-либо оказать влияние на общественное мнение. Тем не менее, принимая во внимание естественную склонность человеческого сердца к жалости и состраданию и тот факт, что во всей Европе варварский общественный строй уступает место лучшему порядку вещей, — он надеется, что приближается день, когда возрастающее чувство миролюбия и доброжелательства к людям примет более широкие масштабы и распространит свое благоволение на низкие разряды существ.

Во всяком случае, отрадная уверенность, что его труд может способствовать смягчению свирепых предрассудков и уменьшит, до некоторой степени, массу бедствий, угнетающих низший животный мир, послужит для автора в тяжелые минуты душевным утешением, которое не может быть оправдано ядом злословия».

Мы видим здесь благородное и искреннее побуждение, выраженное красноречиво и с достоинством. Доводы, которыми автор желает убедить читателя и подействовать на его лучшее чувство, исходят из самого глубокого чувства нравственности.

Автор повторяет, между прочим, указание Порфирия на прямые выгоды для человечества гуманного обращения с животными:

«Разве человеческая раса сама не заинтересована в высшей степени в прекращении обычая пролития крови? Может ли человек, привыкший к насилию, быть разборчивым в отличии источника жизни четвероногого от пролития крови двуногого существа? Разве борьба со смертью ягненка менее трогательна, чем агония какого-либо живого существа? Таким же образом злодей, который остается безучастным к умоляющим взглядам невинности и, не обращая внимания на детские крики теленка, безжалостно вонзает нож в его трепещущий бок. Остановится ли он в ужасе перед человекоубийством?

Далеко ли путем кровавым преступленья
Зайдем мы, смертные? Мы кровь, как воду, льем;
Мы, равнодушные, глядим без сожаленья
На связанных телят, дрожащих под ножом;
Мы глухи к жалкому блеянью ягненка,
Когда, чтобы убийц разжалобить сердца,
Он им напоминает первый крик ребенка,
Но тщетно... Что же дальше? Разве нет конца
Жестокости людей?

От привычки убивать невинных животных других видов до умерщвления человека путь нетруден и недалек. Англичане понимали это, учредив, что в процессах по убийству ни один мясник не имел права заседать в суде присяжных…

Но сама природа человеческого сердца представляет самый сильный аргумент в пользу преследуемых животных. В душе нашей заложено коренное отвращение к пролитию крови, — отвращение, которое уступает только обычаю и не всегда может быть вполне пересилено даже самым застарелым обычаем. Поэтому неприятная обязанность пролития крови — этого источника жизни — ради обжорства была везде предоставлена низшему классу людей и их профессия во всех странах составляла предмет омерзения.

Люди питаются трупами без угрызения совести, потому что борьба со смертью убиваемой жертвы скрыта от их глаз, потому что ее крики не поражают их слуха, потому что пронзительные вопли агонии не западают в их души. Но если бы люди были вынуждены убивать собственными руками пожираемые ими жертвы, то каждый из нас не бросил бы нож с отвращением, не согласился ли бы скорее отказаться навсегда от привычной пищи, чем осквернить свои руки убийством ягненка? Что мы скажем на это? Напрасно ли вложено в нашу грудь это отвращение к жестокости, это искреннее сострадание к несчастным, не служат ли наши чувства более безошибочным велениям природы, чем вся искусственно выработанная мудрость людей, которые на алтарь науки принесли лучшие человеческие стремления?»

Затем Освальд после красноречивой защиты низших угнетенных рас обращается с порицанием к мучителям, производящим научные опыты над живыми существами, а равно и к тем, которые злоупотребляют наукой, пытаясь найти в ней оправдание убийства:

«Вы, сына новейшей науки, которые не поклоняетесь мудрости среди молчаливой красоты ее рощ, — не видите ее в полноте жизни и прелести ее творений, но рассчитываете встретить ее среди нечистот и разложения; вы, которые из любознательности роетесь в куче навоза и надеетесь открыть высшую мудрость для чувства; — вы осмеливаетесь также осквернять человеческий образ и, подняв в руке человеческие внутренности, восклицаете: !Смотрите, вот внутренности мясоедного животного!» Варвары! Во имя этих самых внутренностей я протестую против вашего жестокосердного учения, — во имя этих внутренностей, которые природа одухотворила чувством жалости и признательности, сознанием родственности всего живущего и всеобъемлющей любовью.

Если бы природа предполагала создать человека хищным живоным, она бы вселила бы в душу человека инстинкт, на столько противоположный его цели… Ведь не одарила же природа ноги человека быстротой крыльев, для того, чтобы он мог настичь убегающую жертву. Где у него когти для растерзания существ, назначенных для его пищи? Сверкают ли от кровожадности его зрачки? Чувствует ли он издали обонянием следы своей жертвы? Стремится ли его душа к пиршеству крови? Представляет ли грудь человека мрачное вместилище кровожадный мыслей, вертеп смерти, где возбуждаются его хищные инстинкты, так что при виде других животных у него является желание убивать, терзать и пожирать их?

Идите сюда, люди, просветившиеся в тонкостях науки, подойдите ближе и рассмотрите внимательно это мертвое тело. Перед вами труп молодого оленя, который резвился и прыгал на лоне родной земли, пробуждая в душе чуткого наблюдателя целый рой нежных ощущений. Нож мясника пресек жизнь существа, составлявшего наслаждение любящей матери; избранное дитя природы лежит распростертое в луже пролитой крови. Подойдите ближе, люди утонченной науки, и скажите мне: возбуждает ли ваш аппетит это мрачное зрелище? Зачем отстраняетесь вы с отвращением? Готовы ли вы отступить перед протестом ваших чувств, свидетельством совести и здравого смысла; или — под влиянием жалкого и низкого стремления блеснуть риторикой вы будете упорствовать в ваших попытках убедить нас, что в убийстве невинного существа нет ничего жестокого и несправедливого, и что употребление в пищу падали не представляет ничего дурного и неприличного?»

Однако, среди мрачных сцен варварства и преступного равнодушия к страдающей невинности встречаются проблески лучших побуждений, для которых нужен только одушевляющий импульс истинной религии и философии:

«Мы видим, что давний, весьма давний обычай не мог вполне заглушить этих проявлений симпатии к низшим животным. Даже теперь, несмотря на узкое, безотрадное и жестокосердное направление господствующих предрассудков, — даже теперь, в каждом углу земного шара, мы встречаем несколько добродушных суеверий, в пользу преследуемых животных; и почти в каждой стране находим некоторых привилегированных животных, к которым не смеет прикасаться беспощадное общество5.

Долгое время спустя после того, как нечестивый обычай пожирания мяса животных обратился у разных народов в застарелую привычку, — мы видим, что почти в каждой стране, в каждой религии и в каждой секте существовал более чистый, мудрый и праведный класс людей, которые своими учреждениями, своими правилами и примером сохраняли традицию первобытной простоты и невинности. Пифагорейцы относились с омерзением к умерщвлению каких-либо животных, Эпикур и другие достойные из его учеников услаждали себя одними продуктами своего сада; что касается первых христиан, то многие секты считали великим грехом пролитие крови, и довольствовались пищей, которую непосредственно дает природа для нашего существования…

В первобытном состоянии человек немногим, по-видимому, превосходил других животных. Не подлежит сомнению, что он одарен крайне счастливой организацией; но зато противовесом его искусству и ловкости служат значительные преимущества на сторону других существ. Он уступает в силе волу, в быстроте движений собаку, а прямой лоб, черта общая в нем с обезьянами, едва ли может внушить ему то самомнение и идею величия, которую старается вывести отсюда гордость усовершенствованного человека. Он действует под влиянием тех же физических потребностей, воспринимает те же впечатления, возбуждается теми же страстями и одинаково подвержен страданиям болезни и мукам наступающей смерти, как и те бедные твари, которых он с гордостью называет бессловесными.

Я считаю нелепым сам термин «бессловесные»: на каком основании может быть применено, например, это название к маленьким сиренам рощ, которым природа даровала способность своим пением чаровать душу человека? Эти прелестные певчие птицы выражают свою любовь, страдания и печали в трогательной мелодии, с которой напрасно соперничает человеческое искусство.

Разве природа не дала почти каждому существу те же непроизвольные выражения различных ощущений? Разве мы не наблюдаем у других животных то, что всего красноречивее в человеке — силу желания, слезы горя, пронзительный крик боли, жалобный, умоляющий взгляд? Все эти выражения различных ощущений действуют на душу с такой силой, которая не может быть передана словами».

Вот содержание небольшой книги Освальда, о котором можно судить по вышеприведенным выдержкам, проникнут духом истинной религии. Мы добавим, со своей стороны, что книга эта, снабженная многими пояснительными примечаниями, служит настолько же свидетельством здравого смысла и душевной чуткости автора, как и его учености и добросовестности исследования.

XLVII

ШИЛЛЕР

1759-1805

Величайший после Гете поэт Германии начал свою карьеру военным лекарем. двадцати двух лет он написал свою первую драму «Разбойники». В некоторых местах ее сказалось революционное или, по меньшей мере, демократическое направление автора, что и навлекло на него неудовольствие Вюртембергского герцога, вследствие чего Шиллер был принужден покинуть Штутгарт. Его главные драмы: «Валленштейн», «Вильгельм Телль», «Орлеанская дева», «Мария Стюарт» и «Дон Карлос», из которых первое место обыкновенно отводится «Валленштейну». Еже с большей, чем в драме, силой, проявляется гений Шиллера в его балладах, а в лирическом вдохновении он не уступает Гете. «Песнь о колоколе», одна из наиболее известных его баллад, принадлежит к прекраснейшим в своем роде.

Из прозаических его произведений самые интересные — его «Философские письма» и переписка со своим великим соперником по поэзии.

В «Элевзинском празднике» и «Альпийском стрелке» высказываются его гуманные чувства. Последнее стихотворение мы здесь приводим целиком:

«Хочешь ты пасти барашка?

Дам тебе ручного я.

Щиплет травку белый бяшка

И играет у ручья»…

—Нет, родная! манит сына

На охоту гор вершина.—

«Хочешь с рогом и свирелью

Стадо по лесу водить?

Там звонки певучей трелью

Будут слух твой веселить»

—Нет, родная! манит сына

На охоту гор вершина.—

«Подожди, цветочки снова

Запестреют на грядах…

Сада нет в горах — сурово

На суровых высотах!»

—Пусть цветочки тешат взоры…

Отпусти, родная, в горы» —

И пошел он на охоту

— Все к вершине, все вперед;

По скалистому оплоту

Он бестрепетно идет.

Перед ним, меж скал ущелий,

Промелькнула тень газели.

По обрывам, над скалами,

Через пропасти без дна

Легким скоком и прыжками

Переносится она;

Но стрелок, в упорстве смелом,

Мчится вслед ей с самострелом.

На утес с крутой вершиной

Перепрыгнула она

И повисла над стремниной

Где застыла крутизна:

Там под ней утес громадный,

А за нею враг нещадный.

В страхе взор она подъемлет:

О пощаде молит он:

Но напрасно! — враг не дремлет:

Самострел уж наведен…

Вдруг восстал из бездны черной

Дух ущелий, старец горный,

И газель своей рукою

Оградивши, произнес:

«Для чего сюда с собою

Смерть и ужас ты занес?

Вам ли тесто, персти чада!

Что ж мое ты гонишь стадо?»

XLVIII

БЕНТАМ

1749-1832

Этот великий реформатор в области законодательства воспитывался в Вестминстере и тринадцати лет перешел в Оксфордский университет. Шестнадцати лет он получил первую степень бакалавра словесных наук. Впоследствии он живо описывает то неприятное чувство, с каким он подписывал обязательное исповедание «тридцати девяти пунктов». Сделавшись вскоре после того адвокатом, он начал подавать чрезвычайно блестящие надежды, но, не будучи в силах примирить свои нравственные идеалы с общепринятой моралью в своей профессиональной среде, он скоро покинул эти занятия. Его первое сочинение, «Отрывок об управлении», появившееся без его имени, назначалось для некоторых наиболее выдающихся людей того времени. Следующим и главным трудом его было: «Введение в принципы нравственности и законодательства». В эту пору он совершал обширные путешествия по Восточной Европе. Затем он написал «Паноптикон» («Рассуждение о тюремной дисциплине»). «Книга заблуждений» (разобранная Сиднеем Смитом в «Эдинбургском обозрении»), где безжалостно осмеивается воображаемая «мудрость предков», составляет наиболее известное и наиболее живо изложенное из его сочинений. Его рассуждение «О судебной процедуре» и «Конституционный кодекс» имели наибольшее влияние на законодательные и судебные реформы.

Бентам стоит в первом ряду реформаторов в законодательной области и в качестве бесстрашного и упорного противника несправедливостей английского уголовного законодательства он заслужил благодарность и уважение всех мыслящих людей. Тем не менее, в течение почти шестидесяти лет он служил примером клеветы и насмешек, расточавшихся на него в печати и с трибуны со стороны врагов реформы; имя его стало синонимом утопианизма и революционных учений. В собственном отечестве сочинения его долго оставались в пренебрежении, но в других странах, особенно во Франции, его мнения распространялись успешнее, благодаря передаче Дюмона. Во «Введении в принципы нравственности» основой его учения служит идея о наибольшем счастье наибольшего числа людей; по его мнению, все остальное бывает хорошо или дурно в зависимости от того, насколько оно способствует или мешает всеобщему счастью, которое должно было бы быть целью всякой морали и всякого законодательства.

Не последней его заслугой в качестве моралиста является утверждение его о правах животных, на покровительство закона и его протест против преступного эгоизма законодателей, выражающегося в том, что они представляют животных произволу жестоких тиранов-людей. Величайший из последователей Бентама, Джон Стюарт Милль (нашедший себя вынужденным защищать эти принципы своего учителя против насмешек дублинского архиепископа Уотли и других) повторяет это протес и объявляет, что:

«Причины вмешательства закона в пользу детей приложимы в неменьшей степени к случаю низших животных — этих несчастных рабов и жертв самой зверской части человечества. Только вследствие грубейшего непонимания начал свободы наложение примерных наказаний за злодейства над этими беззащитными существами считалось неуместным вмешательством власти в дела, стоящие вне его сферы — во внутреннюю жизнь семьи. Домашняя жизнь домашних тиранов при надлежит к числу тех явлений, вмешиваться в которые составляет самую первую обязанность закона. Нужно сожалеть, что многие горячие сторонники законов против жестокого обхождения с низшими животными основывают свои доводы на косвенном вреде от такой жестокости для людей, а не на внутренней нравственной незаконности самого деяния . Существующее законы Англии имеют тот главный недостаток, что высшая степень налагаемого ими наказания, даже в наихудших случаях, сводится почти на нет».

Бентам говорит:

«В то время, как человеческие существа признаются законодательством личностями, остальная животные считаются им вещами. В магометанской и индусской религиях интересам животных удалено, невидимому, некоторое внимание. Почему же повсюду не было принято в соображение их право на наше сострадание? Потому что существующее законы явились плодом взаимного страха — чувства, воспользоваться которым животные не имеют одинаковой с людьми возможности. Почему бы не приложить к животным хоть частицу того сострадания, которое мы оказываем друг другу? Нельзя придумать почему...

Было время (оно и теперь еще не прошло), когда к большей части племен, под названием рабов, законы относились на точно таком же основании, как в Англии, например, относятся и сейчас к животным. Желательно, чтобы наступило время, когда животные получат права, которых они никогда не были бы лишены, если бы того не сделала тирания. Французы еще в 1790 году признали, что черный цвет кожи не может быть поводом к тому, чтобы отдавать человека на беспрепятственный произвол мучителя.

Авось наступит день, когда поймут, что количество ног, волосатость кожи или длина хвостцовой кости не могут служить достаточным основанием предоставлять такой же участи чувствующее существо. Что другое могло бы служить разграничительной линией? Дар ли рассудка или, может быть, способность речи? Но взрослая лошадь или собака несравненно более разумное и общительное существо, чем однодневный, недельный или даже месячный ребенок. Но хотя бы было и наоборот, это ничего не доказывало бы. Вопрос не в том, могут ли живые существа рассуждать; — не в том, могут ли они говорить, а в том, могут ли они чувствовать страдание».

XLIX

СИНКЛЕР

1754—1835

Знаменитый реформатор в области земледелия и деятельный покровитель разных благодетельных предприятий, Синклер был самым плодовитым писателем. В течение шестидесяти лет оп почти все время был занят составлением более или менее полезных книг. Он получил образование сначала в высшей школе в Эдинбурге, а потом в Глазговском и Оксфордском университетах. В 1775 году он сделался членом юридического факультета и впоследствии получил практику в английских судах. Пять лет спустя, он был избран представителем своего графства в парламенте. Более полувека сэр Джон Синклер занимал выдающееся положение в политическом, а также в ученом и литературном мире. Его репутация знатока в сельском хозяйстве далеко распространена была в Европе и Америке, и государственные люди и политико-экономы отзывались с большим уважением о его трудах, хотя и не оказывали им должной поддержки.

Главные его сочинения следующие: 1) «История доходов Великобритании»; 2) «Статистическая ведомость о Шотландии», самый кропотливый труд; 3) «О милициях и постоянных армиях»; 4) «Письма о земледелии; 5) не менее других важное — «Кодекс здоровья и долголетия, где проницательный и неутомимый автор собрал множество интересных подробностей касательно пищи различных народов. Сравнивая два рода питания, он говорит:

«Татары, живущие всецело на животной пище, отличаются зверским характером, свойственным всем плотоядным животным. С другой стороны, исключительно растительная пища, принятая, например, у браминов и индусов, сообщает мягкость нравам, нежность и кротость чувствам, — одним словом, придает человеку совершенно противоположные черты. Пища эта имеет также особое влияние на умственные способности, сообщая большую живость воображения и быстроту суждения».

Сэр Джон Синклер в другом месте приводит следующие замечания из одной французской энциклопедии:

«Человек, проливающий кровь быка или овцы, скорее другого способен стать равнодушным свидетелем пролития человеческой крови. Бесчеловечность овладевает его душою, и деятельность, направленная к умерщвлению животных с целью удовлетворения мнимых потребностей человека, развивает в занимающихся ею свирепые наклонности, далеко не поддающиеся смягчающему влиянию сношений этих людей с обществом».

L

ГУФЕЛАНД

1762-1836

Хотя Гуфеланд не может быть поставлен наряду с великими проповедниками, которые проницательностью своего ума постигли всю глубину варварства, а равно и неестественность креофагии, но мы, тем не менее, должны признать важные заслуги этого наиболее популярного из немецких врачей, который, наравне с Корнаро и Абернети, стремился изменить господствующий характер неестественного питания. Хотя теперь питание уже не имеет тех грубых форм, как в былые времена, и хотя оно отчасти прикрыто ухищрениями искусства, но именно ввиду этих прикрас тем труднее вести против него борьбу. Если для более глубоких мыслителей наступила пора возрождения пифагорейских правил диеты, то для массы патентованных ученых еще не скоро наступит век истинной науки и разума; поэтому все пионеры, выступившие в этом направлении, заслуживают, до известной степени, нашей благодарности, хотя бы им и не удалось вполне расчистить путь.

Христиан Вильгельм Гуфенланд был одним из самых плодовитых медицинских писателей. Он изучал врачебную науку в Иене и Геттингене и получил степень доктора в 1783 году. Затем он занял профессорскую кафедру в Иете, а через пять лет после того переселился в Берлин, где был назначен директором Медицинской коллегии. При этом Гуфенланд заслужил одновременно как практический врач и профессор европейскую известность. Французская академия наук избрала его в число своих членовю. Его многочисленные сочинения были несколько раз изданы в Германии. Наиболее полезные из них: 1) «Популярные рассуждения о здоровье»; 2) Макробиотика, или искусство продлить человеческую жизнь»; (знаменитое сочинение, переведенное на все европейские языки); 3) «Добрые советы матерям по поводу важнейших вопросов физического воспитания детей в первые годы жизни»; 4) «История здоровья, или физические характеристики нашей эпохи8». Мы приведем здесь наиболее характерные доводы Гуфеланда в пользу общего превосходства образа жизни, соответственного природе.

«Чем больше человек следует природе и повинуется ее законам, тем продолжительнее будет его жизнь. Чем больше отступает он от них, тем короче будет срок его существования… Только безыскусственное и простое питание способствует здоровью и долгой жизни, тогда как смешанная и обильная пища сокращает наше существование… Мы часто встречаем самую преклонную старость среди людей, которые с самой юности соблюдали преимущественно растительную диету и даже, быть может, никогда не отведывали мяса».

LI

РИТСОН

1761-1830

Ритсон известен миру как ученый антикварий и, в частности, как один из первых и наиболее остроумных исследователей источников английской романтической поэзии. Но в будущем он приобретет еще лучшую и более прочную славу своим, — в настоящее время забытым, — трактатом о воздержании, который был напечатан под заглавием «Нравстеннгое исследование о воздержании», и представляет в этическом отношении одно из самых основательных и философских истолкований креофагии.

Ритсон родился в Стоктоне, в Дургемском графстве. Будучи нотариусом по профессии и получая доход от официальной должности, он пользовался своим досугом для литературных занятий. В течение двадцати лет, от 1782 до 1802 г., он непрерывно посвящал свое время и способности изданию своих различных антикварных и критических сочинений.

Мы познакомим наших читателей с историей перехода Ритсона в гуманитарную веру, рассказанной им самим в одной из глав его трактата о воздержании, где он также ссылается на авторитет одного ревностного и весьма известного реформатора гуманитарианизма:

«Мистер Ричард Филлипс9, издатель этого трактата, сильный, здоровый и цветущий человек, отстал от мясной пищи более двадцати лет тому назад, и сам автор (Ритсон), под влиянием серьезных размышлений, вызванных чтением «Басни о пчелах» Мандевилля, имея всего девятнадцать лет от роду, перешел окончательно к растительной и молочной диете. С этих пор он твердо соблюдал ее до издания настоящей книги ( 1802 г.); по крайней мере, в течение этих тридцати лет он ни разу не ел никакого мяса, дичи или рыбы или чего-либо, изготовленного с его ведома с этими веществами или в мясном и рыбном отваре. Только в одном случае, во время своего пребывания в южной Шотландии, промокнув от дождя, он решился съесть несколько картофелин, изготовленных на говяжьем сале, которые показались ему отвратительными».

Ритсон начинает свой «Очерк о воздержании» кратким обзором мнений некоторых древних греческих и римских философов о происхождении и строении мира и рисует в общих чертах положение человека в природе по отношению к другим животным. Между прочим, он приводит выдержки из Руссо «О неравенстве между людьми». Затем он доказывает неестественность мясоедения доводами, заимствованными из физиологии и анатомии и из сочинений разных авторитетов, и распространяется о несостоятельности предрассудка о том, что «мясные кушанья необходимы или способствуют укреплению тела». Против этого, говорит он, достаточно свидетельствуют примеры целых наций, существующих, почти или исключительно, не мясной пищей, а равно и случаи с многочисленными индивидами, которые подробно описаны в его книге. Он ссылается также на авторитет Арбутнота, сэра Ганса Слоуна, Чайна, Адама Смита, Вольнея, Пэлея и других и при этом высказывает убеждение, что жестокость или грубость души, прямо или косвенно, вызваны кровью, употребляемой в пищу:

«Опыт веков достаточно подтверждает тот факт, что употребление мясной пищи располагает человека к жестоким и свирепым поступкам. Скифы, употребляя для питья кровь своего домашнего скота, стали пить кровь своих врагов. Некоторые писатели предполагают, что свирепый характер и жестокость диких арабов, если не исключительно, то главным образом происходит от того, что они питаются мясом верблюдов. С другой стороны, кротость нравов туземцев Индостана, вероятно, зависит в значительной степени от их умеренности и воздержания от мясной пищи. Между тем, общепринятое употребление мяса у других наций, говорит Пажес, усилило их природные страсти; и он не может объяснить никакими другими причинами суровую и грубую наружность мусульман и христиан в сравнении с тонкими чертами и кротким нравом приверженцев религии Брамы. «Простые и несведущие люди, пресыщенные всякого рода мясом», по наблюдению Смелли, «несравненно более склонны к гневу, свирепы и жестоки, чем те, которые преимущественно питаются растительной пищей». То же действие пищи заметно и на низших животных. «Один офицер на русской службе имел медведя, которого он кормил хлебом и овсом и которому никогда не давал мяса. Но случайно возле его конуры бродил поросенок; медведь схватил его и втащил к себе; и как только он почуял кровь и попробовал мяса, то с ним уже нельзя было справиться; он бросался на всех, кто приближался к нему, так что хозяин вынужден был убить его» (Мемуары П. Г. Брюса). «Не из тех, которые питались овощами, выходили разбойники, убийцы и тираны, — говорит Порфирий, — а из среды потребителей мяса10». Добыча — почти единственный повод к распре между хищными животными, между тем как травоядные живут между собой в постоянном мире и согласии; и не подлежит сомнению, что, если бы люди принадлежали к последним, то они скорее бы достигли счастливого существования.

Варварские и безжалостные спорты англичан, — их конские бега, охота, стрельба, травля быков и медведей, петушьи11 и кулачные бои и пр., — все это вызвано их склонностью к мясной пище. Это портит их природный характер; они постоянно и ежечасно совершают преступления против природы, справедливости и гуманности, что должно возмущать чувствующего и размышляющего человека, который не привык к подобной диете и не разделяет их мнимого пристрастия к ней. Английские короли с давних времен увлекались охотой; и даже один король и сын другого короля погибли на охоте. Иаков I , по свидетельству Скалигера, вообще отличался милосердием, но становился жестоким на охоте и приходил в сильнейшую ярость, если ему не удавалось изловить оленя. «Господь гневается на меня, — говорил он обыкновенно в подобных случаях с досадой, — и отнимает у меня мою добычу». Но, если ему попадалась добыча, он, потроша животное, засовывал всю свою руку до плеча в его желудок и внутренности. А вот случай, бывший с одним из его преемников, о котором сообщает тогдашняя газета: «В последний вторник охота началась близ Сольтгилля и занимала пространство свыше пятидесяти миль. Его величество присутствовал при умерщвлении оленя близ Тринга, в Герте. В продолжение многих месяцев это первый зверь, загнанный на смерть; когда открыли внутренности, то волокна сердца оказались совсем порванными, что, вероятно, произошло от усиленного бега12.

Конечно, все эти кровожадные чувства поддерживают и торг невольниками, — это гнусное нарушение всех прав природы, — равно и множество других актов насилия, которые обыкновенно приписывают другим причинам, и которые совершаются настолько же целой нацией, как и отдельными личностями. В сессиях английского парламента 1802 года большинство членов подало голос в пользу обычая травли быков, а некоторые из них даже решились произнести речи в пользу этого увеселения».

Ритсон, в подтверждение своих замечаний, приводит выдержки из Плутарха, Купера и Попа, которые представляют самый убедительный и красноречивый протест против жестокостей «спорта» и против обжорства. В пятой главе он приписывает происхождение человеческих жертв обычаю мясоедения:

«Суеверие, — говорит он, — мать невежества и варварства. Жрецы начали с того, что убедили народ в существовании известных невидимых существ, которых они изобразили в виде создателей мира, раздающих добро и зло, между тем, как сами жрецы являлись единственными истолкователями их воли. Отсюда возникла необходимость жертвоприношений, по-видимому, для того, чтобы утишить ярость воображаемых богов или заслужить их благосклонность, но, в сущности, — для удовлетворения обжорства и противоестественных похотей действительных демонов. Домашние животные были первыми жертвами. Они находились непосредственно на глазах жреца и пришлись ему по вкусу. Этого было достаточно на некоторое время; но он так часто ел то же мясо, что его сластолюбивая похоть стала требовать разнообразия. Он пожирал овцу; у него явилось желание пожрать пастуха. Гнев богов, выраженный, как думал народ, кстати наступившей грозой и громом,. мог быть смягчен только особенно богатым жертвоприношением. Народ в трепете предложил жрецу своих врагов, своих рабов, своих родных, своих детей, чтобы увидеть снова ясное небо в солнечный день и светлый месяц ночью. Неизвестно, когда и по какому особенному случаю человеческое существо было впервые принесено в жертву, и нет необходимости добиваться разрешения этого вопроса. Как только козлята и тельцы были принесены в жертву, то переход был не труден от животного к человеку. Во всяком случае, этот обычай существовал в далекой древности и был распространен повсеместно, так что едва ли есть какая-нибудь страна в мире, где бы он не был господствующим в то или другое время».

В подтверждение этого правдоподобного вероятного тезиса Ритсон делает ссылку на Порфирия, самого ученого из позднейших греческих философов, который приводит доводы более ранних писателей по этому вопросу и сравнивает религиозные обряды прежних и нынешних наций. Переход от принесения в жертву человеческих и нечеловеческих существ одинаково легок и естественен.

«Подобно тому, как принесение в жертву людей было прямым следствием суеверной жестокости, которая привела к умерщвлению животных, так можно ожидать, что те, которые привыкли есть»скотину», не долго будут воздерживаться от человеческого мяса. Это было тем легче, что и то, и другое мясо, сжаренное и испеченное на алтаре, по виду, запаху и вкусу было если не совсем, то почти одинаково. Но какая бы ни была причина этого, — одно можно считать вполне достоверным, что употребление в еду человеческого мяса, начиная с самого далекого периода, а в некоторых странах обычай этот держится и до настоящего времени. Не может быть никакого сомнения в том, что он является следствием употребления мясной пищи, так как ни один случай людоедства немыслим среди народа, который исключительно придерживается растительной диеты. Привычка заставляет людей осваиваться с жестокостью и находить ее естественной.

Человек, который привык питаться кореньями и овощами и впервые пожирает самого малого из млекопитающих, совершает большее насилие над собственной природой, чем то, какое должна совершить над собой нежная женщина, привыкшая к мясной пище, если она для пропитания прольет кровь кроме себе подобного человеческого существа, одаренного тонкой чувствительностью, разумом и, согласно ее собственным убеждениям, — душой.

Люди во время морского плавания, при истощении съестных припасов, неоднократно, во избежание голодной смерти, убивали и поедали друг друга. Подобное преступление никогда не придет в голову умирающему от голода брамину или вообще тому, кто не привык к мясной пище. Даже между бедуинами или бродячими арабами пустыни, — по свидетельству путешественника Вольнея, — никогда не слышно было о пожирании человеческого мяса, хотя они часто испытывают самый крайний голод».

В двух последующих главах Ритсон приписывает большую часть человеческих болезней и страданий физических и душевных неестественному питанию. Он приводит выдержки из сочинений д-ра Бухана, Гольдсмита, Чапйна, Стобса и Спармана, известного ученика Линнея.

В девятой главе Ритсон поместил подробный перечень «прежних и современных наций и личностей, которые исключительно существовали растительной пищей». В числе других приведены некоторые из наиболее знаменитых древних греческих и латинских философов, а также многие современные автору путешественники, подобные Вольнею и Спарману. Основную важность представляют сведения, сообщаемые сэром Ф. М. Эден в своей книге «Положение бедных», который, сравнивая питание бедных в различных частях Великобритании, доказывает, что мясо почти не употребляется и, во всяком случае, не употреблялось ими в пищу. Факт этот, до сих пор еще действительный относительно земледельческих округов, не только очевиден для поверхностного наблюдателя, но и подтверждается официальными данными.

Из отдельных случаев, приводимых автором, наибольший интерес представляют два примера, а именно: Джона Уилльямсона (открывшего знаменитый железистый источник); он почти достиг столетнего возраста и в последние пятьдесят лет своей жизни воздерживался от всякой мясной пищи13, а затем — Джона Освальда, автора «Крика природы». В этой части своего труда Ритсон рассказывает историю своего собственного обращения и диетических опытов, а также историю обращения известного издателя своих сочинений м-ра Р. Филлипса.

LII

НИКОЛЬСОН

1760-1825

В числе наименее известных и в то же время наиболее почтенных защитников прав животных на жизнь и предвестников рассвета лучшего дня заслуживает особого внимания и уважения скромный йоркширский типографщик, который принял на себя непопулярный и благородный труд заявить миру о бедствиях и страданиях низших нечеловеческих существ. Он имеет, кроме того, право на признательность потомства, как первый организатор общедоступной литературы, отличавшейся как достоинством, так и поучительностью содержания, и, благодаря своей дешевизне и мелкому формату, имевшей самое широкое распространение.

Георг Николсон родился в Брадфорде. В ранней молодости устроил он печатный станок и начал издание своей «Литературной смеси», которая не представляет собой цельного сборника, как можно думать по заглавию, но заключает ряд сборников избранных стихотворений, среди которой встречаются перлы английской литературы. Эти «сборники классических произведений для чтения в гостиной, в домашнем уединении, в вагоне или под тенью деревьев» приобрели большую популярность, и число их дошло до двадцати томов. Полное издание этой книги в настоящее время составляет библиографическую редкость и высоко ценится любителями.

Из многих полезных изданий Николсона некоторые касаются занимающего нас вопроса, как, например, «Обхождение человека с низшими животными». Кроме того, мы укажем на обширный труд Никольсона, который появился в 1801 г. под заглавием «Первобытная диета человека: доводы в пользу растительной пищи, с замечаниями относительно обхождения человека с другими животными».

Книга «Первобытная диета» получила еще большее значение в последующем издании, когда она была дополнена трактатом «О пище», где указаны способы приготовления ста различных приятных на вкус и вполне питательных веществ, стоимость которых гораздо ниже цены мяса животных… Некоторые из этих рецептов по простоте своей главным образом предназначаются для тех, которые при скудных доходах хотят избегнуть нужды или иметь в запасе деньги для покупки книг и пользования умтственными удовольствиями. Кроме того, Никольсон издал трактат «Об одежде», заключающий много разумных и практических советов по поводу этого важного вопроса.

По свидетельству его биографа, «Никольсон обладал в высшей степени силой ума, неизменным благодушием и неуклонной прямотой действий»… «Во всех его сочинениях ярко выступает чистота и искренность его намерений. Он обсуждает самостоятельно каждый поднятый им вопрос, не обращая внимание на общепринятые взгляды или предрассудки».

В кратком предисловии к своему обширному труду Никольсон выражает грустную уверенность в бесплодности своего протеста:

«Всем известно, как трудно преодолеть глубоко вкоренившиеся предрассудки, и насколько не действительны всякие рассуждения и доводы, если они противоречат господствующим мнениям. Отсюда вопрос о гуманности, как бы он ни был ревностно защищаем, не может быть проведен фактически. Мы не рассчитываем произвести впечатление на общественное мнение, и наша компиляция посвящена немногим великодушным и сочувствующим нашей идее людям, которые не придерживаются общепринятых взглядов или — основанных на безотчетном веровании. Ложные и вредные правила и развращающие примеры не оказывают влияния на их привычки: они не глухи к воплям отчаяния, не безжалостны к страдающей невинности; они не остаются безучастными к фактам насилия, тиранства и убийства».

Во всей гуманитарной литературе едва ли может что-либо произвести большее впечатление на сочувствующего читателя, как подобное заявление благородного ума, проникнутого глубоким пониманием нравственной спячки окружающего мира и убежденного в преждевременности всяких попыток к преобразованию господствующего порядка вещей. В своих двух главных трудах Никольсон не без основания придерживается большей частью компилятивного метода и взамен своих собственных индивидуальных взглядов преимущественно представляет в сжатой и общедоступной форме мнения предшествующих гуманистов, различных по складу ума и времени. Он справедливо замечает, что на значительное большинство людей скорее можно подействовать авторитетом великих имен, нежели доводами, прямо обращенными к их совести и разуму. Но местами, — там, где оказывается нужным, — он вставляет свои собственные философские размышления. Так, в одной из глав своего сочинения «Об оправдании мясоедения», заключающие его ответы «защитникам мясоедения», он ловко сопоставляет обычные оправдания крефагов:

«Рассудительный читатель не может ожидать серьезного опровержения общеизвестных доводов — вроде того, что «между животными было бы больше несчастий и убийств, если бы мы не применяли к ним известных правил и не управляли ими! Где могли бы они найти пастбища, если бы мы не удобряли и не загораживали для них землю?» и пр. Наряду с этим, считаем нужным обратить внимание на следующее замечание: «Животные неизбежно должны умереть, и поэтому не лучше ли для них прожить короткое время в довольстве и покое, чем подвергаться нападениям врагов и в старости влачить по необходимости жалкое существование?» На это мы ответим, что жизнь животных в естественном состоянии оказывается «жалкой» в весьма редких случаях, — и что скорее можно назвать варварством и дикостью преждевременное их убийство среди радостного и счастливого существования, в особенности, если мы вспомним, какие причины побуждают к этому. В сущности, оказывается, что вместо дружеской заботливости об их счастье наша цель заключается в удовлетворении ваших собственных чувственных похотей. Обратите внимание, насколько ваше поведение не согласимо с основным принципом чистой нравственной и истинной доброты (о которых как бы на смех рассуждают некоторые из вас), — поступайте с другими так, как вы желали бы, чтобы они поступали с вами. Ни один человек не отдаст себя добровольно в пищу животным, и поэтому он не должен пожирать их. Люди, которые считают себя членами мировой семьи и звеньями великой цепи существования, не должны самодовольно присваивать себе власть над другими существами, по природе свободными и независимыми, хотя бы эти существа были ниже их разумом или силой... Некоторые утверждают, что на основании долгого опыта человеческого рода человеку дано разрешение есть мясо других животных, а, следовательно, убивать их; и так как некоторые звери исключительно питаются мясом других животных, то этот обычай утвердился среди человеческого рода. Но при нынешнем, весьма низменном состоянии нравственности человеческой расы существует немало видов всякого зла, которые должны быть искоренены будущими более просвещенными поколениями, так как это составляет их прямую обязанность. Подтверждением такой истины служат различные утонченности цивилизованной жизни, многочисленные усовершенствования искусств и наук и различные преобразования в законах, политике и управлении наций. Не подлежит сомнению, что человеческий род, следуя обычаю мясоедения, при нынешнем состоянии культурной жизни прямо действует против принципов справедливости, сострадания и гуманности. Если мы лишаем жизни какое-либо счастливое существо, поступаем как грабители и насильники и отказываемся от всякого сострадания, то мы унижаем этим человеческий род, возбуждаем сомнения в признанных достоинствах его природы. Но если мы пожираем какое-либо животное, то это двойное нарушение тех же принципов, потому что это крайняя степень зверской жестокости. Так поступает самый дикий из хищных зверей и самый некультурный и жестокий из представителей нашего рода. Кто из людей может хладнокровно выслушать, когда его сравнивают по свойствам характера с гиеной, тигром и волком? Между тем, по своим склонностям он представляет с ними полнейшее сходство.

Человеческий род восстает против убийц, возмущается пролитием крови и, тем не менее, усердно, без угрызения совести, питается телами животных, видоизмененных кулинарным искусством. Какое умственное ослепление овладело человеческой расой: она не сознает, что каждое пиршество крови прямое поощрение и потворство тому преступлению, которое возмущает ее мнимую деликатность чувств! Я говорю «мнимая деликатность», потому что здесь притворство вполне очевидно. Поэтому, когда подобные люди рассуждают о чувствительности, гуманности и пр., то это просто бессмысленно. Между тем, каждый из нас встречает среди своих знакомых почтенных лиц, приятных в других отношениях, которые являются защитниками так называемых прав человечества и в то же время настолько слабы и исполнены предрассудков, что довольствуются вышеприведенными доводами для оправдания обычая мясоедения! Воспитание, привычка, предрассудок, мода и выгода ослепили глаза людей и ожесточили их сердца.

Противники сострадания к животным настойчиво доказывают, что, «если мы будем питаться растительной пищей, то что станем мы делать с нашим скотом? Какая участь ожидает домашних животных? Если мы не станем убивать и съедать их, то они размножатся во вред нам в такой степени, что съедят нас самих». Однако на свете есть много животных, которых люди не убивают и не едят, но мы не слыхали, чтобы они приносили вред человеческому роду, и для них оказывается на земле место. Исключая некоторых народов, — обыкновенно лошадей не убивают и не употребляют в пищу; но не слышно, чтобы в какой-либо стране был чрезмерный избыток их. Вороны и реполовы никогда не бывают особенно многочисленны, хотя их убивают в редких случаях. Если бы потребовалось уменьшение количества коров, овец и других животных, то человеческий род сразу бы нашел средства сократить их численность. Скот в настоящее время составляет предмет торговли, и поэтому люди употребляют все старания, чтобы способствовать их размножению».

В другом отделе своей книги Никольсон доказывает несостоятельность обычных доводов потребителей мяса и нелогичность многих людей, которые восстают против разных проявлений жестокости и при этом оправдывают величайшую из всех жестокостей обязательную жестокость мясников:

«Несостоятельность поступков и мнений человеческого рода, вообще, достаточно ясны и очевидны: но когда талантливые писатели впадают в те же явные заблуждения, то мы вправе сожалеть об этом и выразить наше крайнее удивление. В связи с красноречивыми замечаниями Соэма Дженинса относительно обращения человека с животными, о нем будет сказано ниже, мы встречаем следующие суждения:

«Богу угодно было создать бесчисленных животных, назначенных для нашего пропитания; достаточным же доказательством того, что они были созданы для этой цели, служит то, что вкус мяса нравится нам, и что оно доставляет здоровую пищу нашим желудкам. Ввиду того, что животные сотворены для нашей пользы, плодятся с помощью нашей культуры, вскармливаются нашими попечениями, мы, конечно, имеем право лишать их жизни, тем более, что жизнь дана им и сохраняется при этом условии…»

Мы уже доказывали, что мясо животных не предназначено для питания человека; к тому же, мнения в пользу целебности мяса животных достаточно опровергнуты убедительными доводами медицинских и других писателей. Приятный вкус не всегда служит доказательством питательных или целебных свойств пищи. Истина эта постоянно подтверждается ошибками, которые случаются особенно часто с детьми. Бывали примеры, что они, привлеченные красивым цветом и видом плода ядовитого паслена, съедали его, так как он и вкусом походит на черную смородину».

Утверждают, что мы имеем право лишать жизни всякое существо, если оно было вскормлено нами и пользовалось нашей помощью; но это заявление противоречит всем установленным правилам справедливости и нравственности. Никакое «условие» не может быть заключено без взаимного согласия обеих сторон; и, следовательно, то, что этот писатель называет «условием», не что иное, как несправедливость, произвол и связанное с обманом насилие. Влияние привычки или обычая чрезмерно и поразительно, говорит м-р Лауренс; и таково свойство предрассудка, что оно действует губительно и развращающим образом, — так что люди, которые, быть может, вовсе не склонны по природе к варварским поступкам, относятся безучастно к самым вопиющим фактам, какие постоянно происходят на их глазах…

Кухарка плачет, слушая печальный рассказ, и в то же время сдирает кожу с живого угря. Даже те женщины, которые получили воспитание и готовы проливать слезы при чтении трогательного, назидательного рассказа, — способны без всякого сожаления, без ужаса и без угрызений совести смывать запекшуюся, еще теплую кровь убитого животного, резать его мясо, разрубать кости и вырывать его внутренности. Разве нам не приходится постоянно слышать и видеть, что так называемый нежный пол не только на словах, но и на деле с полным хладнокровием занимается приготовлением мяса оленя, зайца, ягнят и телят? Между тем, это унижает достоинство женского характера, по природе мягкого и чуткого. Нам могут возразить, что, тем не менее, женщины в других отношениях обладают отличительными свойствами своего пола, являются гуманными и чувствительными. Но это служит еще более очевидным доказательством их несостоятельности. Добродетель, проявляемая лишь в некоторых случаях, не может считаться нравственностью: она должна представлять собой нечто постоянное».

К сожалению, размеры настоящей книги не позволяют нам привести более двух или трех дальнейших выдержек из замечательного сочинения Никольсона. Его замечания по поводу тех терминов и выражений, которыми стараются маскировать истинный характер кушаний, подаваемых за богатым столом, тем более заслуживает внимания, что порицаемая им неточность выражений составляет почти общее явление: тело убитого животного, подаваемое к столу, никогда не называется настоящим своим именем, т. е. — мертвым телом, трупом, мертвечиной; а существуют особые термины, вроде: говядина, жаркое и т. п., не напоминающие об истинном происхождении подаваемого кушанья.

Не менее интересны размышления Никольсона по поводу очевидной несправедливости (чтобы не употребить более резкого выражения) господствующего обычая, по которому убой скота и торговля их мясом предоставляется особому классу людей — мясникам. Вопрос этот был уже не раз затронут в нашей книге:

«Среди мясников и тех, которые распределяют в пищу различные части животного, не трудно встретить лиц, более далеких от качеств, связанных с разумом и совестью, чем какие-либо дикари на земном шаре! Чтобы избегнуть всяких великодушных и непроизвольных проявлений сострадания, обязанность пролития крови предоставлена особому разряду людей, воспитанных в жестокости, и чувствительность которых была заглушена и уничтожена в раннем возрасте привычкой к зверству. Таким образом, для того, чтобы избежать зрелища страданий, одни люди развращают других; и так как очевидная жестокость невыносима для людей, и они не могут совершать поступки, болезненно действующие на их чувства, то они поручают совершение таких поступков особому классу людей, у которых с раннего детства участие в зверском ремесле притупило чуткость сердца и способность к жалости. Тем не менее, истинная ответственность за жестокости, совершаемые мясниками, остается на тех, кто пользуется услугами этих мясников, сохраняя притом свой душевный комфорт.

Громадный и кроткий вол, выдержав вдесятеро большую силу ударов, чем те, какие могли бы умертвить его убийц, под конец падает, оглушенный: голова его привязана веревками к земле; и тут нож убийцы наносит ему широкую рану, перерезая горловые вены. Какой смертный может без ужаса и содрогания слышать его жалобные вопли, прерываемые приливом кровь, выносить его тяжелые вздохи, вызываемые острой болью, глухие, раздирающие стоны, которые вырываются из глубины его сильной трепещущей груди? Взгляните на его дрожащие члены, сведенные судорогами; посмотрите, как дымящаяся кровь льется из него потоками, и постепенно тускнеют и слабеют его глаза, вглядитесь в его предсмертную борьбу, затрудненное дыхание, последние усилия жизни.

Когда существо проявляет такие убедительные и несомненные признаки страха, боли и агонии, то едва ли кто решится отказать ему в сострадании»14.

В другом, более раннем очерке, «Обращение людей с низшими животными», Никольсон, сопоставляя выдержки из разных писателей, гуманистов и не гуманистов, представляет длинный перечень всяких жестокостей, совершаемых над животными тем субъектом, который с гордым сознанием своего превосходства заявляет, что «он создан по образу и подобию Божию». В этом перечне едва ли не первое место занимают адские мучения, виновниками которых являются люди науки, производящие опыты над живыми животными; а затем непосредственно следуют те пытки, которым подвергаются животные на бойнях.

LIII

АБЕРНЕТИ

1763-1831

Абернети, знаменитый хирург и физиолог, обязан своей прочной репутацией тому обстоятельству, что он первый восстал против застарелых предрассудков медицинской профессии о происхождении болезни, и стремился объяснить последние не только местными и случайными, но общими причинами, — организмом и привычками пациента.

Абернети, ученик Джона Гентера, был назначен в 1786 г. ассистентом хирургии в больнице св. Варфоломея в Лондоне, и вскоре после того начал читать лекции по анатомии и хирургии в этом учреждении, которое прославилось как школа хирургии, благодаря его дарованиям и необыкновенному уму. Он пользовался такой заслуженной репутацией и популярностью в качестве лектора, каким до него пользовались весьма немногие и даже, быть может, ни один из преподавателей в медицинских школах, что объясняется его редкой проницательностью, логическим методом в связи с наглядным и ясным изложением. Что касается честности, бескорыстия и семейных добродетелей, то личность Абернети является безупречной, хотя в публике и в обращении с пациентами он далеко не отличается той кротостью, какую выказывал в домашнем быту. Всем было известно, насколько он становился суров и даже резок, когда ему приходилось иметь дело с капризными больными.

Главный труд Абернети — «Органические причины и лечение местных заболеваний» — представляет отрадное явление, в сравнении с массой других произведений медицинской литературы, вышедших до этого времени. Здесь Абернети приводит два основных принципа, а именно, что «местные заболевания служат симптомами расстроенного организма, а не каких-либо новых и независимых болезней, и что их нужно пользовать средствами, которые должны подействовать на общую систему организма, а не местным лечением и не с помощью одной хирургии». Это принцип сам по себе изменил характер всей тогдашней хирургии, стоявшей на степени ремесла, и поднял ее до высоты науки. К этому он присоединил другой принцип, который не может иметь такого широкого применения, но не уступает первому в практическом значении, а именно, что «расстроенное состояние организма или происходит от расстройства желудка и кишок, или тесно с ним связано. Таким образом, исцеление может быть достигнуто только средствами, которые прежде всего оказывают полезное действие на эти органы». Но так как слава великих общественных деятелей не должна затемнять значения менее известных, хотя не менее почтенных тружеников (что случается нередко), то, не умаляя заслуг Абернети, считаем долгом добавить, что те же взгляды приводили на практике его предшественник д-р Чайн и его современник д-р Ламбе.

Абернети познакомился с д-ром Ламбе в то время, когда это скромный и искренний проповедник нового учения заведовал бесплатной аптекой. Этому знакомству суждено было оказать немаловажное влияние на медицинские теории великого хирурга. Абернети писал тогда свои наблюдения над опухолями и поручил своему другу одного из его пациентов, страдавшего раком, чтобы испробовать над ним способ лечения растительной диетой и дистиллированной водой. Абернети тщательно следил за ходом лечения и описывает следующим образом результаты своих наблюдений:

«Насколько мне известно, едва ли существует вопрос, который мог бы более занять ум хирурга, как попытка улучшить или изменить состояние раковой опухоли. Самая своевременная и самая искусная операция должна иметь дурной исход, если при этом оказывает влияние болезненное предрасположение организма. Врачи, по моему мнению, должны после операции обращать особенное внимание на состояние организма, так как расстройство его может вызвать возобновление болезни. Равным образом, необходимо успокоить и укреплять нервную систему и следить за тем, чтобы пищеварительные органы были в возможно удовлетворительном состоянии. Поэтому, на основании многих произведенных опытов, я нахожу возможным рекомендовать преимущественно растительную, менее возбуждающую диету, прибавляя к этому то количество молока, хлеба и яиц, какое окажется необходимым для предупреждения упадка сил пациента.

Недавно д-р Ламбе предложил способ лечения раковых заболеваний исключительно диетой. Он советует строго придерживаться растительной пищи, избегать употребления возбуждающих напитков и находит также необходимым заменить простую воду очищенной и дистиллированной водой не только для питья, но и в тех случаях, где употребляют воду, как, например, в супе, чае и пр. Причины, на основании которых он находит нужным предписать эту диету, равно как и ожидаемые им полезные результаты, изложены в его «Отчетах о раке».

«К сожалению, мой собственный опыт относительно результатов этой диеты ограничен и не дает мне права говорить решительно о данном предмете. Но я считаю долгом заметить, что в одном случае раковых изъязвлений, где была применена упомянутая диета, болезненные симптомы, насколько я мог заметить, стали менее резки, и рожистое воспаление вокруг язвы исчезло, что, по моему мнению, должно было в значительной мере продлить жизнь пациента. Более мелкие фактические подробности изложены в шестом случае «Отчетов» д-ра Ламбе. Я считаю вполне уместным и желательным, чтобы действие диеты, рекомендованной д-ром Ламбе, было надлежащим образом проверено в виду следующих причин:

— Я знаю многих лиц, которые при соблюдении упомянутой диеты пользовались прекрасным здоровьем, и мне приходилось встречать других лиц, которые, испытав на себе действие этой диеты, находили, что она принесла им значительную пользу. Правда, они не страдали раком, но были вынуждены прибегнуть к перемене диеты для того, чтобы ослабить нервное возбуждение и уменьшить расстройство пищеварительных органов, которое плохо поддавалось влиянию медицины.

— Вообще, можно считать несомненным, что растительная пища вполне достаточна для тела.

— Все значительные перемены организма могут быть скорее вызваны изменениями в диете и образе жизни, нежели медициной.

— Перемена диеты служит источником надежды и утешения для пациента в таких болезнях, в которых медицина бессильна, а хирургия доставляет только временное облегчение».

«Вышеприведенное мнение м-ра Абернети, — замечает один писатель, который по своей опытности может быть признан авторитетом по данному вопросу, — имеет тем большее значение, что, в упомянутом случае, он следил в течение трех с половиной лет за действием диеты д-ра Ламбе. Между тем, эта диета представляла полную противоположность той системе питания, которую он отстаивал до встречи с д-ром Ламбе в первом томе своего труда «Органические заболевания»; и не подлежит сомнению, что, если бы д-р Абернети дожил до второго издания своей книги, то при своей строгой честности он бы сам исправил свою ошибку». Во всяком случае, чистосердечие, с каким этот известный ученый готов был отступить от мнений, высказанных печатно, и изменить их, — заслуживает большого уважения, тем более, что большинство ученых придерживается, к сожалению, совсем противоположного образа действия».

LIV

ЛАМБЕ

1765-1847

Д-р Ламбе, один из наиболее известных гигиенистов и ученых, защитников растительной диеты, занимает видное положение в медицинской литературе вегетарианства и, наряду со своим предшественником д-ром Чайном, может считатьсяя основателем научной диететики в Англии.

Около двухсот лет до рождения доктора Ламбе предки его поселились в гравфстве Герфорд, где владели поместьем, которое по наследству перешло к нему. Уилльям Ламбе в раннем возрасте представлял задатки блестящих умственных способностей. Он был первым учеником в Герфордской школе, затем поступил в Кембриджский университет. В 11786 г., на двадцать первом году жизни, он кончил курс и вскоре был причислен к коллегии для ученых занятий и оставался здесь до 1794 г. Пользуясь предоставленным ему досугом, он посвящал свое время изучению медицины. Составленные им записки этого периода, которые находятся в распоряжении его биографа м-ра Гэра, «служат доказательством прилежания, с каким он начал свою профессию. Здесь мы видим корень его широкого взгляда на причины болезней, которые обращали на себя внимание тогдашних отцов медицины, и которыми в наше время врачи также пренебрегают в своем увлечении медикаментами. После своей женитьбы д-р Ламбе переселился в Уорик и занялся медицинской практикой. Здесь его ближайшими друзьями были: Пар, известный критик греческих литературных произведений, и Ландор, который пишет о Ламбе, что он был крайне общителен и отличался добродушным юмором. «Я достаточно беседовал с Ламбе, добавляет Ландор, чтобы убедиться в том, что это недюжинный человек». Д-р Джефферсон в своем адресе, поданном несколько лет тому назад Британскому медицинскому обществу, говорит о заслугах Ламбе в следующих выражениях:

«До конца прошлого столетия мы не встречаем никаких научных исследований о химическом составе воды. Около этого периода д-р Ламбе занимался медицинской практикой в Уорике. Хотя относительно своей профессии д-р Ламбе отличался некоторой эксцентричностью взглядов, тем не менее, это бы ученый человек, разумный наблюдатель природы, превосходный врач и, кроме того, один из самых блестящих медицинских писателей того времени. Минеральные источники соседней деревни Лимингтон привлекли его внимание. Он занялся тщательным изучением и анализом вод, а в 1797 г. напечатал о них отчет в пятом томе «Трудов Манчестерского философского Общества», которое по своему значению не уступает ни одному из ученых обществ в Европе, и где, в числе членов, мы видим почтенные имена: Пристлея, Дальтона, Уатта и других».

Подобно многим другим отступникам от господствующей системы питания, какие являлись и до него, д-р Ламбе вынужден был испытать на себе действие растительной пищи, вследствие дурного состояния своего здоровья. Действительно, расстройство его организма было такого рода и носило такой сложный характер, что можно удивляться не только тому, как ему удалось значительно уменьшить приступы болезни, но что он вообще дожил до преклонных лет. В своих «Дополнительных отчетах» он пишет о себе в третьем лице и, представляя весьма подробную и добросовестную историю собственной болезни, сообщает нам, что в течение долгого времени, — начиная с девятнадцати лет, — он испытывал сильные страдания, и что при этом болезненные симптомы постоянно увеличивались:

«Поэтому он решился окончательно осуществить то, что считал тогда временной мерой, а именно, — отказаться совсем от мясной и всякой прочей неудобоваримой пищи и обречь себя исключительно на растительную диету. Это решение было приведено им в исполнение на второй неделе февраля 1806 г., и с тех пор он неизменно придерживался его до настоящего момента. Ему приходилось сожалеть об одном, — что это не случилось в более ранний период его жизни. Он никогда не замечал каких-либо дурных последствий от этой перемены в виде упадка сил или питания или угнетенного состояния духа. Ему никогда не приходилось испытывать несварения или тяжесть в желудке даже от тех овощей, которые по общепринятому мнению должны вызывать ее; желудок его никогда не страдал от какого-либо растительного вещества, употребляемого без всяких приправ и без применения поваренного искусства. Единственным неприятным последствием перемены было ощущение пустоты в желудке, что продолжалось несколько месяцев. Но к концу года он совсем привык к новому способу питания и чувствовал себя настолько же удовлетворенным растительной диетой, как и прежде при мясном обеде. Он может сказать по совести, что с тех пор, как он, согласно принятому решению, отступил от старых привычек, здоровье его становилось лучше с каждым годом. Но при этом он должен заметить, что перемены, вызванные в организме растительной диетой, происходили крайне медленно, и что поэтому не следует ожидать какого-либо значительного улучшения через несколько недель или месяцев. Мы можем рассчитывать на результаты более продолжительных сроков, а именно — полугодий или годов».

С тем же чистосердечием и добросовестностью этот терпеливый экспериментальный философ сообщает все мелкие обстоятельства своего собственного диагноза. Затем, представив подробный отчет разных симптомов своих болезней и их постепенного удаления, он приходит к следующему неизбежному выводу:

«Если изложенные здесь факты вполне верны и описанный мной случай представлен в настоящем свете, то может быть поднят вопрос: какой другой метод, кроме принятого, в данном случае может принести те же благотворные результаты? Я должен сознаться, что, если существуют такие методы, то они совсем неизвестны мне… Хотя головная боль еще возвращается до известной степени, но вообще получилось определенное и весьма существенное облегчение для мозга. Оно проявилось в увеличенной восприимчивости всех органов, в особенности, чувств — осязания, вкуса и зрения, — в большей мускульной деятельности, более свободном и сильном дыхании и в возрастающей умственной деятельности. Результаты растительного питания настолько же заметны ночью, как и днем. Сон стал покойнее, менее нарушен сновидениями и доставляет больший отдых. Вообще, требуется, по-видимому, меньше сна; но потеря в количестве вознаграждается с избытком здоровым и непрерывным сном…

На второй день, особенно в первой его половине, симптомы ипохондрии по временам продолжали действовать угнетающим образом, но впоследствии заметно ослабели; и в настоящее время он пользуется более ровным и спокойным расположением духа, чем то, какое было у него в течение многих лет, при смешанной диете. Из суммы этих фактов можно вывести заключение, что все органы и что даже все фибры нашего тела одновременно подвергаются действию веществ, которыми обыкновенно наполняется наш желудок. Несовместимость этих веществ с условиями нашего организма, в свою очередь, постепенно приводит к тому предрасположению к заболеванию, какое существует в нас при видимом здоровье и при заболевании. Я могу подтвердить этот факт более точными данными с помощью наблюдений над зубами, волосами и кожей. Я мог бы доказать, что при постоянном соблюдении растительной диеты ткань на ладонях рук становится плотнее и крепче, и что даже наросты, которые в течение двадцати и более лет становились твердыми, плотными и глубокими, становились мягкими и исчезали. Мы сказали достаточно, чтобы дать более или менее ясное понятие о том, какого рода перемена может быть произведена в нашем организме посредством растительной диеты и в каких размерах. Поэтому я перейду к описанию других явлений, вызванных этой диетой, которые любопытны сами по себе и могут повести к важным заключениям».

Затем д-р Ламбе переходит к вопросу о постепенном уменьшении болезненных симптомов. Далее он утверждает, что для всех мозговых страданий воздержание от грубой и возбуждающей пищи имеет первостепенную важность; и что, с другой стороны, предположение, что такое воздержание связано с какой-либо ощутительной потерей физических сил, оказывается совершенно ложным.

«Вполне очевидна вся неосновательность мнения, будто бы бездействие и потеря сил вызваны растительной диетой. На самом деле, все наблюдения, какие были сделаны до сих пор, служат прямым опровержением такого предположения».

Весьма важны также личные наблюдения д-ра Ламбе относительно возможности питаться исключительно овощами и плодами, так как они большей частью заключают в себе достаточно жидкостей, помимо употребления каких-либо других напитков:

«Прежде, когда он придерживался общепринятой диеты, то постоянно чувствовал жажду и, подобно большинству занятых людей, при сидячем образе жизни, пил чай в значительном количестве. Но в последние два-три года он почти совсем отвык от употребления жидкостей и убедился, что можно, до известной степени, избавится от жажды и посредством употребления плодов и сырых овощей. Даже чай потерял для него свою прелесть, и он редко пьет его. Поэтому он убежден, на основании собственного опыта, что употребление жидкостей — не более, как искусственно приобретенная привычка, не нужная ни для каких функций животной экономии».

Какие бы ни были окончательные выводы теории о возможности полного воздержания от всяких посторонних жидкостей, не может быть ни малейшего сомнения в том, что разумное употребление растительной пищи уменьшает до наименьшей степени ощущение жажды и стремление к искусственным напиткам. В этом, я думаю, могли убедиться на опыте все те, которые воздерживаются от употребления мясных кушаньев».

Д-р Ламбе, кончая первую часть своего диагноза, говорит, что «если бы не те, которым он преимущественно посвящает свой труд, а именно лица, страдающие от обычных или хронических болезней, убедились его доводами и вообще составили бы себе верное понятие о том, чего они могут ожидать от растительной диеты и, кроме того, вооружились твердостью, терпением и настойчивостью, — то он не считал бы лишней ни одну из написанных им строк15».

В 1805 г. Д-р Ламбе на солроковом году своей жизни переселился в Лондон, где занялся практикой. Пять лет спустя он получил должность врача в одной из лондонских больниц. Кроме того, он был избран членом Общества врачей и неизменно присутствовал на его собраниях. Своеобразные взгляды д-ра Ламбе не могли способствовать его популярности, и сочувствие таких людей как д-ра Абернети, д-ра Питкерн лорда Эрскин и м-ра Бротертон (одного из первых членов Вегетарианского общества) представляло тем более резкий контраст с равнодушием основной массы общества.

К числу любопытных фактов жизни д-ра Ламбе следует отнести его участие в привлечении сочувствия поэта Шелли к вегетарианским идеям и дружба с И. Ф. Ньютоном и его семьей, в доме которого собирались эти первые пионеры новой системы питания и справляли свои скромные вегетарианские пиршества. Видное место в диетической системе д-ра Ламбе занимает дистиллированная вода, употребление которой он предписывает с особой настойчивость. В своих «Отчетах» он пишет о семье Ньютона: «Я хорошо знаком с его детьми, которые никогда не прикасались к мясной пище и в течение последних трех лет не употребляли никакой другой воды, кроме дистиллированной. Ни один из их сверстников не может сравниться ними в свежести и красоте цвета лица, мускульной силе, в умеренной полноте и пропорциональности тела, в крепости здоровья и в зрелости ума»16.

Мы уже упоминали выше лорда Эрскина в числе знаменитых друзей д-ра Ламбе. Этот гуманный и выдающийся юрист в письме к приятелю, извещая его о получении «Отчета» д-ра Ламбе, говорит следующее: «По моему мнению, оба труда в высшей степени важны. Я прочел их с особенным интересом, в виду нападок «Британского критика» (периодического издания того времени), о которых упоминает автор в предисловии, так как ни одна журнальная критика, которая когда-либо существовала в Англии, не отличалась в такой степени пристрастием, невежеством и наглостью»… Мнение Абернети относительно влияния диеты в случаях рака приведено в сочинении д-ра Ламбе, в виде примечания. В числе наиболее любопытных писем последних годов жизни этого знаменитого врача-практика особенного внимания заслуживает его обмен мыслей с Сильвестром Грехамом, первым из американских проповедников безубойной диеты. Письмо его к этому известному американскому вегетарианцу, по справедливому замечанию биографа д-ра Ламбе, до сентября 1837 г., — двадцать три года спустя после сообщенных им заметок о своем здоровье, при описании собственного случая, опубликованного в ноябре 1814 г. Письмо д-ра Ламбе, кроме того, служит доказательством его искренности и философского ума,. который медленно приходил к выводам и скорее склонен был преувеличивать, нежели уменьшать следы болезни, которые он все еще чувствовал на себе. В этом письме д-р Ламбе указывает и на медленное, хотя и неизбежное, благотворное действие растительной диеты; и эта его оговорка может служить хорошим ответом тем лицам, которые жалуются на то, что соблюдение такой диеты (быть может, в течение всего нескольких недель) не дало никаких удовлетворительных результатов. Далее д-р Ламбе говорит:

«Моя книга «Дополнительные отчеты о диете» появилась в свет двадцать три года тому назад. Причины, почему она мало обратила на себя внимания и не встретила особенного сочувствия в публике, довольно понятны, хотя неудача в известной степени огорчила автора. Учение, которое изложено в его книге, составляет прямую противоположность с общепринятыми и глубоко вкоренившимися предрассудками. Предлагают совершенно ошибочно, что это учение направлено против лучших удовольствий и самых существенных удобств жизни. Кроме того, оно возбудило злобное недоброжелательство многочисленного и влиятельного круга в обществе, а именно — круга практикующих врачей, которые занимаются своей профессией ради выгоды и, по-видимому, убеждены, что болезнь существует для профессии, а не профессия для болезни.

«Не оставляя в стороне бесплодные жалобы на равнодушие общества, мы перейдем к более важному вопросу, о том, насколько основные положения, изложенные в «Отчетах», были подтверждены дальнейшими и более многочисленными опытами. На это я отвечу прямо и с полной уверенностью, что в промежуток от 1815 г. (год издания книги) до настоящего времени рекомендуемый нами способ лечения растительной диетой привел к успешным результатам в весьма многочисленных и разнообразных случаях. Поэтому я могу заранее поручиться в том, что тот врач, который отнесется добросовестно и без всяких предвзятых идей к производимому опыту, не испытает никакого разочарования. Опыт этот требует полной добросовестности. Я не стану утверждать того, что можно ожидать успеха при упадке жизненных сил пациента, в несомненных случаях изнурительной лихорадки, при изъязвившемся раке, в хронических заболеваниях или старческой дряхлости. В более раннюю пору моей деятельности я старался оказать помощь и в подобных случаях; но опыт скоро убедил меня в бесплодности таких попыток. Лечение возможно только в тех случаях, когда субъекты не особенно преклонного возраста или, например, золотушные дети с вздутыми животами, припухшими суставами и извращенным аппетитом, а также при накожных заболеваниях, чесотке или английской болезни и в случае застарелой эпилепсии. Всякий врач даже при умеренной практике не затруднится выбором субъектов, если его поступками руководит любовь к человечеству.

Кроме того, пациент не может безусловно рассчитывать на полное исцеление, в особенности если он достиг зрелого возраста. Во многих случаях растительная диета служит скорее предупредительным, чем вылечивающим средством. Этот факт не подлежит никакому сомнению. Но в сущности можно быть довольным и тем, что болезнь, которая имеет свойство постоянно усиливаться, остановлена в своем развитии, если ее симптомы становятся все более и более слабыми, и если человеческое существо, которое при других условиях было бы обречено могиле, получает возможность пользоваться жизнью».

Д-р Ламбе, пользуясь своими обширными медицинскими сведениями и опытностью, занялся специально лечением рака. В упомянутом письме к известному американскому вегетарианцу Сильвестру Грехаму он сообщает следующие любопытные факты:

«У меня явилось горячее желание добиться успешных результатов в случаях заболевания раком. Я настойчиво преследовал эту цель (с 1803 года) до настоящего времени. В прошлом письме я сообщил вам, в общих чертах, подробности случая, где лечение оказывалось настолько успешным, что я мог бы заподозрить самого себя в ошибочном диагнозе, если бы не было положительных, резко выраженным симптомов, которые убедили меня в несомненном присутствии болезни. В настоящее время против моего ожидания не осталось даже того, что я называю раковым узлом, так как получилось полное разрешение. Между тем, этот случай противоречит большинству моих прежних наблюдений и может, как я писал вам, показаться подозрительным. Но я могу, в подтверждение его, привести некоторые факты. Так, например, я наблюдал в одном случае, что окружность скирра (особый вид раковых опухолей) была восстановлена, тогда как центральная часть осталась без изменения; сверх того, результат этот получился не так быстро, как в первом случае, но после весьма продолжительного соблюдения растительной диеты. Отсюда можно вынести заключение, что, если одна часть опухоли исчезла, то нет основания считать невозможным, что, при благоприятных обстоятельствах и своевременном лечении, может наступить полное исцеление. Все дело в том, что в данный момент наши сведения слишком недостаточны для общих заключений, и мы должны довольствоваться накоплением фактов, которыми воспользуются наши преемники».

Во всяком случае, если разумный образ жизни оказывал такое влияние на пациентов д-0ра Ламбе, то, вместе с тем, и сам он собственной особой мог служить лучшим свидетельством преимуществ растительной диеты со стороны восстановления и укрепления сил. Один из посетителей описывает следующим образом впечатление, которое произвел на него знаменитый доктор: «Согласно вашему желанию, посылаю на ваше усмотрение краткий очтчет о моем свидании с д-ром Ламбе в Лондоне. Я посетил его в первый раз в феврале. У него манеры настоящего джентльмена и почтенная наружность. Он скорее высокого, чем среднего роста. Волосы его совсем белые, так как ему теперь семьдесят два года. Он сообщил мне, что в продолжение тридцати одного года соблюдает растительную диету, и что теперь здоровье его лучше, чем было в сорок, когда он начал вести новый образ жизни. Он рассчитывает, что, вероятно, проживет еще тридцать лет, сверх своего теперешнего возраста. .. Несмотря на то, что ему семьдесят два года, он ходит каждое утро в город, который находится на расстоянии трех миль от его жилища, и возвращается к ночи домой. Говорят, что д-р Ламбе тратит большие денежные суммы на опыты и опубликование их результатов». В более раннем периоде своей жизни он был очень худощав и имел истощенный вид и, по общему отзыву, до глубокой старости оставался сильным и деятельным. Некоторые случаи его необыкновенной энергии и выносливости сообщены печатно его семьей; что касается длинных путешествий пешком, которые он совершал на восьмидесятом году жизни, то в этом отношении немногие могли сравняться с ним.

Его надежда дожить до ста лет, к сожалению, не оправдалась. «Наши тела, справедливо замечает его биограф, представляют собой машины, приспособленные к определенному количеству работы; а слабый от природы организм д-ра Ламбе был сильно истощен болезнью и неправильной диетой первых сорока лет его жизни. В восьмидесятилетнем возрасте силы его начали слабеть; но, по словам его внука, почти до самой смерти незаметно было в нем никаких проявлений нездоровья, кроме признаков старости. Существование доставляло ему наслаждение до последних минут, и он до конца сохранил свои умственные способности. Он умер спокойно на восемьдесят третьем году жизни.

Из современных и позднейших похвальных отзывов об его личных достоинствах и научном значении достаточно будет привести следующие слова: «Это был человек науки с обширными знаниями, человек творческого ума, который отличался редким бескорыстием и честностью». Таково было мнение о нем его друга, д-ра Прара, на которое ссылается Самуэль Джорнсон. Во время торжественного празднования годовщины Гарвея, в 1848 г., д-р Францис Хокинс в качестве представителя Общества врачей, — почтил в своей речи память д-ра Ламбе следующими словами: «Я не считаю себя вправе обойти молчанием понесенную нами потерю в лице д-ра Ламбе, известного химика, ученого человека и искусного врача. Он был прост, чистосердечен и в высшей степени скромен. Жизнь его была чиста. Прости же, кроткая душа; никто не отходил в вечность более чистым и беспорочным, чем ты!»

LV

НЬЮТОН

1770-1825

Друг и товарищ д-ра Ламбе, Джон Франк Ньютон, Шелли и небольшой круг людей, которые собирались в доме Ньютона за его вегетарианским столом, были первыми последователями д-ра Ламбе, которому Ньютон посвятил свой труд «Возвращение к природе», в благодарность за восстановление здоровья, которое он приписывал соблюдению новой диеты.

Ньютон издал свой небольшой труд, как он пишет в предисловии, чтобы сообщить другим о благотворных испытанных им результатах. Он в особенности считал нужным довести до сведения отцов семейств тот факт, что вся его семья, — включая его самого, жену и четырех детей, ниже девятилетнего возраста, с их нянькой, — в течение последних двух лет питались одной растительной пищей, и в это время аптекарский счет не превышал шести пенсов; но и этот расход понадобился для него самого.

Достопамятные собрания в доме Ньютона, где Шелли был постоянным гостем, описаны следующим образом биографом великого поэта: «Шелли был самым близким человеком в доме Ньютона и, следуя примеру последнего, с 1813 года строго придерживался растительной диеты. Его дружеские сношения с благовоспитанными и образованными сторонниками возвращения к природе17 едва ли не были лучшим временем его поэтической и философской жизни… В течение нескольких лет я был весь поглощен этой жизнью, говорит поэт, так как находился в избранном и весьма почтенном обществе лиц (Ньютонов), которые «вернулись к природе», и слышал от них много справедливых суждений о растительной диете. Я могу смело сказать, что их вегетарианские обеды были необыкновенно приятны и превосходно изготовлены; мясо, домашняя птица и «дичь» никогда не появлялись на столе, а также масло и яйца, которые в натуральном виде не считались годными для еды. То и другое было допущено только для приправы кушаний, в возможно меньшем количестве, под условием вывести их из употребления в непродолжительном времени. Супы были весьма разнообразны и казались нам особенно вкусными при отсутствии мясных кушаний.

Нам подавали всякого рода овощи, вареные в воде или искусно приготовленные иным способом. Пудинги, торты, компоты и пирожные появлялись на столе в большом изобилии; сыр был изгнан. Молоко и сливки допускались в умеренном количестве в пудингах и чае. Мы с особенным удовольствием пили чай и кофе, а временами для разнообразия подавали какао и шоколад. Масло и поджаренные в нем ломтики хлеба не подавались, но вместо этого было вволю хлеба, лепешек и сладких кексов с тмином».

Ньютон объясняет следующим образом поводы, побудившие его издать свою книгу «Возвращение к природе».

«После многих лет постоянной болезни растительная диета доставила мне, наконец, то облегчение, какое я напрасно надеялся получить от лекарств, и поэтому, из сочувствия к страждущим, у меня явилось горячее желание сообщить другим о благотворных испытанных мною результатах. С другой стороны, я хотел бы, по мере сил, содействовать уничтожению предрассудков, против которых человечество ведет борьбу, и которые касаются вопросов, имеющих такое близкое отношение к здоровью и счастью людей.

Подробности моей болезни изложены на последних страницах «Отчетах о раке» д-ра Ламбе. Я могу только добавить к этому описанию, что, соблюдая по-прежнему диету, предписанную д-ром Ламбе, я продолжаю испытывать на себе ее благотворное действие: нынешнюю зиму я чувствовал себя несравненно лучше, чем в предыдущую, и, хотя моя старая болезнь еще до конца не искоренена, но она настолько уменьшилась, что не особненно беспокоит меня. В течение нескольких месчяцев мне пришлось только один день просидеть домаа; и в целом я пользуюмссь сцуществованием, которому могут позавидость многие, считабющие себя вполне здоровыми.К сожалению, настоящий труд является перед публикой в весьма несовершенном виде. Люди, сведующие в медицине, приобретают первоначальные знания посредством наблюдений над больными. ДЛя меня же руководством служат мои собственные ощущения, и вся ответственность за выведенные из них знаключения падает на меня одного, тем более, что никто не исправлял и не проверял рукописи этой книги. Хотя я е претендую на сведения в медицинской науке, но я не мог допустить, чтобы посторонний человек обсуждал или поднимал на смех мои чувства или считал заблуждением истину, которая подтвержилась для меня продолжительным и много раз повторяемым наблюдением».

Ньютон особенно настаивал на употреблении дистилированной воды, которая, как мы видели, составляла существенное условие в диетическом учении его друга, д-ра Ламбе. Он горячо убеждает родителей прибегать к естественным средствам предупреждения и лечения болезней, вместо искусственного метода с помощью медицины и лекарств. ОН описывает до мелких подробностей диету, на которой держит своих детей, и утверждает, что благодаря этому до момента издания его книги они были совершенно избавлены от всяких болезней и расстройства, и что

«Они пользуются таким замечательным здоровьем, что многие медики, которые видели их и внимательно следили за ними, вывели общее заключение, что им никогда не приходилось встречать семьи, которые могли бы сравниться с ними в крепости организма. Если опыт, начатый три года тому назад, будет продолжаться с тем же успехом, в чем едва ли можно сомневаться, то автор позволяет себе надеяться, что это должно произвести некоторое впечатление на публику, и что каждый отец семейства, для которого болезнь домашних служит источником огорчения и лишних расходов, наконец, себя: «Неужели я буду настолько неосторожен и безрассуден, что не позабочусь о здоровье своих детей?» Подобная решимость заслуживает полного сочувствия. Но пока все не придут к тому же заключению, я нахожу необходимым обратиться к тем, у кого имеются на попечении дети, и буду уговаривать их самым убедительным образом, чтобы они произвели опыт,,, который уже был сделан мной с полнейшим успехом. Я обращаюсь в особенности к тем родителям, которые понимают, что уверенность в наслаждении лучшее ручательство его продолжительности, и сознают, насколько вредны и пусты лихорадочные развлечения, доставляемые нашими собраниями, обедами и театрами, в сравнении с безмятежными и тихими удовольствиями счастливого домашнего кружка».

Ньютон рисует привлекательную картину результатов, какие должна произвести естественная диета на здоровье детей. Он утверждает, что

«Они не только окрепнут и сделаются красивее, но приобретут прямую осанку и твердую поступь, кроме того, растительная диета должна задержать столь нежелательное преждевременное развитие в критический период юности; а затем, что всего важнее, уменьшится во всех отношениях опасность болезни и смерти детей. Между тем, веселость их заметно увеличится, и их умственные способности сделаются в такой степени ясными, что это послужит блестящим доказательством благодетельного действия диеты… Нам приходилось иногда слышать такое возражение: «Если дети, выросшие на растительной диете, вздумали бы впоследствии перейти к мясной пище, то они, конечно, больше страдали бы от этой перемены, чем если бы не привыкли к исключительно растительной пище:. Я убежден, что оказались бы обратные результаты. Желудок субъекта, выросшего на растительной диете, настолько окреп от общей прибыли здоровья, что он может вынести то, чего не перенесет другой человек при меньшем равновесии физических сил. По этой же причине ирландские носильщики, работающие в Лондоне, с успехом выносят перемену диеты, и, если обладают физической силой, то в значительной степени обязаны этим растительной пище своих праотцов и своей собственной, до переселения из Ирландии, где они по всем вероятиям месяцами не отведывали мяса».

Что касается общеизвестного довода, будто бы склонность к мясу и вкусовое наслаждение, которое оно доставляет, служит луч шим доказательством его пригодности, то Ньютон справедливо возражает, что многие дикие народы с таким же наслаждением пожирают всякого рода неестественную отвратительную пищу, так что приятный вкус, сам по себе, ничего не доказываете или, вернее, доказывает слишком многое». Ньютон обращается вообще к медицинскому сословию и в частности к его отдельным представителям заведующим госпиталями, лазаретами и рабочими домами, и настойчиво убеждает их испытать действие растительной диеты на своих пациентах и в особенности — больных раком. В числи известных ему лиц, испытавших благотворное действие такой диеты, он указывает на д-ра Адама Фергюсона, историка Римской республики, который строго придерживался растительной диеты. В 1794 году он был неизменным спутником Ньютона во время его экскурсий в окрестностях Рима. Фергюсон дожил до 1811 г. и умер девяностолетним стариком, оставаясь до конца профессором Эдинбургского университета.

1 Причина, которой он объясняет свое позднейшее отречение от этой добровольной реформы, недостойна ни его философского ума, ни его обычного здравого смысла. Однажды, когда его товарищи удили рыбу, он увидел внутри одной пойманной рыбы остатки другой, только что съеденной ею. В это факте он усмотрел закон природы, предписывающий живым существам питаться другими существами, и оправдывающий человеческую плотоядность. Но это плохой аргумент; на подобное оправдание человеческой плотоядности довольно возразить, что рыба, о которой идет речь, от природы так организована, что должна питаться другими рыбами; человека же природа совсем не так создала, чтобы питаться другими землеводными, и огромное большинство последних не живет убийством.

2 См. также «Естественную историю Ямайки», сэра Гакса Слона, который перечисляет почти все растительные продукты, употребляемые или годные в пищу в различных частях земного шараю Французский философ Вольней в своих «Путешествиях», сравнивая креофагов с вегетарианцами, вынужден сознаться, что привычка проливать кровь или хотя бы видеть, как ее проливают, извращает чувство гуманности. Упомянем еще о шведском путешественнике Шпарманне, ученике Линнея, исправляющем поразительные физиологическое заблуждения Бюффона относительно человеческого пищеварительного аппарата; об Анкетиле, французском переводчике «Зенд-Авесты», вынесшем из пребывания своего среди вегетарианцев Индии и Персии те гуманные понятия, которые заставили его осуждать грубую пищу западных народовю

3 Вопреки автору, мы решаемся заметить, что внушающие ему такой ужас «бессердечные палачи» монгольских степей, которые убивают животных только для собственных нужд, по нашему мнению, поступают лучше цивилизованных европейских народов, создавших у себя даже особый класс париев для жестокой и унизительной профессии мясников.

4 Когда Купер писал эти стихи ( 1782 г..), в законах еще ничего не говорилось в защиту прав животных.. Первое упоминание об этих правах (да и то лишь частное) появляется только полувеком позже. Между тем, картина Гогарта «Четыре стадии жестокости», не говоря уже о произведениях литературы, находилась перед глазами людей уже за много лет до того. Внесенные в закон поправки на этот счет были плодом энергии и мужества одного из ирландских членов парламента, который храбро решился сделаться мишенью насмешек и злобы, как в стенах, так и вне парламента, прежде чем ему удалось достигнуть своей цели, составляющей одну из величайших заслуг в духе гуманности. Билль Мартина, как называется эта поправка, не раз после того изменялся и дополнялся и всякий раз встречал немалые затруднения и оппозицию.

5 В индусском священном писании преимущественно в учении великого основателя буддизма, самой распространенной религии земного шара, уважение ко всем низшим существами более очевидно, недели в каких-либо других священных книгах.

6 Необходимо прибавить, что нахождение па одной и той же странице, рядом с таким неоспоримо верным рассуждением, признания за человеком права убивать других животных, с целью питания их мясом, является новым доказательством странной непоследовательности, в которую, благодаря «логике обстоятельств», может впадать в других отношениях столь справедливый и независимый мыслитель, как Бентам. Между недавними выдающимися работами по вопросу о правах низших животных (за исключением «Права на жизнь») можно указать на «Животные и их господа» Артура Гельпса и на «Права животных» Е. Б. Никольсона.

7 Ср. «Путешествия Вольнея», одного из самых глубоких мыслителей восемнадцатого века, прилагавшего, по-видимому, и к себе теорию воздержания от мясной пищи. Приписывая зверский характер американского дикаря, — «охотника и мясника, видящего в каждом животном только предмет добычи и сделавшегося похожим на волка или тигра», — именно такому образу жизни этот знаменитый путешественник высказывает мысль, что «привычка к пролитию крови или даже к созерцанию этого зрелища развращает свякое чувство человечности. Ср. также Тевеню (младшего), более раннего французского путешественника, описывающего Банионский госпиталь, где он видел нескольких больных верблюдов, лошадей и быков и много инвалидов из царства пернатых. Многие животные, по его словам, содержались там всю жизнь. а выздоравливающие продавались исключительно индусам.

8 Сочинения Гуфеланда пользовались у нас, в России, особенной и весьма продолжительной популярностью, как показывают многочисленные переводы некоторых их его книг, появившихся в нескольких изданиях.

9 Впоследствии сэр Ричард Филлипс, автор статьи, напечатанной в «Медицинском журнале», где он прекрасно изложил причины, заставившие его отказаться от мясоедения.

10 «Я видел, — говорит д-р Арбутнот , — немало примеров, где растительная пища в значительной степени способствовала укрощению пылких страстей». Прим. Ритсона.

11 Ритсон писал это в 1802 году. С тех пор «зрелище» травли быков и медведей запрещено было законом в Англии и вышло из употребления. Но петушьи бои, несмотря на запрещение, все еще пользуются популярностью у «любителей спорта» в низшем классе народа.

12 С тех пор, как Ритсон привел эту выдержку (из газеты того времени), прошло более 80-ти лет, и те же сцены равносильного, если еще не большего, варварства на королевских и других охотах описываются каждую осень в нынешних английских газетах, с повторением тех же отвратительных подробностей. — Совсем нелишним привести замечания Вольтера относительно этого вопроса: «Некоторые писатели утверждают, что Карл IX написал книгу об охоте. НЕ подлежит сомнению, что, если бы этот король упражнялся в искусстве пытки и умерщвления животных и не приобрел в лесах привычку видеть пролитие крови, то от него труднее было бы добиться приказа о варфоломеевской резне. Охота — одно из самых верных средств для заглушения в человеке чувства жалости к себе подобным существам, и результаты ее тем более печальны, если охотой увлекаются люди, занимающие высокое общественное положение, которые особенно нуждаются в обуздании своих злых наклонностей. В замечательном рассказе Флобера («Легенда о св. Юлиане») у героя «постепенно развивается склонность к пролитию крови. Он убивает мышь в часовне, голубей в саду и вскоре с годами получает возможность удовлетворить свои кровожадные инстинкты: он проводит целые дни на охоте, увлекаясь менее спортом, чем убийством». Но случилось раз, что св. Юлиан застрелил молодого оленя, и когда самка в отчаянии, «подняв глаза к небу, крикнула громким человеческим голосом, исполненным тоски», то он убил и ее. Затем он застрелил самца, красивого стройного оленя, который, невзирая на это, к ужасу убийцы, подошел к нему на несколько шагов, «внезапно остановился и со сверкающим взором произнес трижды торжественным тоном праведного судьи, в то время, как в отдалении звонил колокол: «Будь проклят! Жестокосердный! Так же убьешь ты отца своего и мать!» После этих слов олень зашатался и, закрыв глаза, умер. Наступает момент, когда запятнанного кровью человека преследуют по пятам все жертвы его ненасытной жестокости и теснятся вокруг него, взывая о мести взглядами и криками. Он исполняет пророчество оленя и убивает своих родителей.

В одном журнале конца прошлого столетия была помещена статья, из которой мы приводим следующую выдержку: «Между прочим, Джон Уилльямсон был сведущ в натуральной философии и мог быть назван моральным философом, не только в теории, но и в точной, неизменной практике. Он был замечательно человеколюбив и отличался благотворительностью и, несмотря на бедность, был смелым и открытым врагом всякого рода притеснений… Убийство самого малого из животных, кроме случаев самозащиты, он считал крайне преступным нарушением законов природы, и доказывал, что Творец вселенной создал человека не тираном, но законным и ограниченным монархом низших животных; и, хотя человек ведет против них борьбу, но они более соответствуют цели своего существования, чем их ничтожный деспот… Растительная и молочная пища, очевидно, доставляла Уилльямсону достаточное питание: когда я встретил его в последний раз, то, несмотря на восьмидесятилетний возраст, он все еще был высоким, сильным и даже плотным человеком. Ходили слухи, что Уилльямсон верил переселению души из одного животного в другое. «По всем вероятиям», замечает Ритсон, «это говорили невежественные люди, которые не в состоянии отличить справедливости или человеколюбия от нелепой и невозможной системы. Составитель настоящей книги, подобно пифагорейцам и Джону Уилльямсону, воздерживается от мясной пищи; но он не верит в переселение душ и сомневается, что это было действительное верование кого-либо из этих философов».

Автор выбрал эпиграфом для заглавного листа того сочинения, из которого мы заимствовали эти выдержки, слова Руссо: «Люди, будьте гуманны! Это ваш первый долг. К чему вся ваша мудрость без милосердия?»

Из ценных диагнозов этого рода особенного внимания заслуживают отчеты пастора Коллинза, которые впервые появились в газете « Times» и были дважды перепечатаны Вегетарианским обществом. Применение растительной диеты с целью облегчения припадков и даже окончательного излечения наследственной подагры дало самые утешительные и несомненные результаты. Таким же успехом увенчался недавно опубликованный опыт д-ра А. Г. Вилльнев, президента французского вегетарианского общества.

Шелли также говорит, что дети Ньютона «самые красивые и здоровые существа, каких только можно себе представить. Девочки могли бы служить превосходными моделями для скульптора и при этом отличались кротким, обходительным нравом».

Автор здесь намекает на книгу Ньютона «Возвращение к природе».