Вегетарианское обозрение, Киев, 1914 г.

ВО.8-9.1914, с. 265-267

О Л.Н. Толстом

Если взять человека, обыкновенного человека нашего общества, и поставить ему вопрос: что наполняет его жизнь? – что считает он важным и что неважным? что находит он великим и что ничтожным? почему находит он одно важным, великим, а другое пустым и ничтожным? почему и зачем он делает то, что делает? почему и зачем он живет так, как живет? – если мы с этими вопросами обратимся к себе самим и если сможем и захотим искренне ответить на них, то нам в большинстве случаев придется сказать лишь одно: да, мы живем так, как живем, потому что так нам живется, так все живут, так живут наши близкие, так жили наши деды и отцы; мы делаем то, что делаем, потому что делается, что все или большинство делают то же; мы считаем одно важным, великим, а другое пустым и ничтожным, потому что в нашем кругу так принято считать, потому что нас так учили – уважать и почитать одно и порицать и презирать другое.

Толстой говорит, что на 1000 поступков, совершаемых человеком, едва ли 1 совершается им по доводам своего разума, остальные же совершаются или в угоду общественному мнению или же по привычке, внушению и в подражание.

То же самое можно сказать и относительно большинства наших мыслей и даже большинства наших чувств. Да, и мысли наши, и большинство наших чувств, большинство наших стремлений, большинство наших забот, большинство наших идеалов – не наши. Они переданы нам, они нам привиты; они и сейчас продолжают нам передаваться, продолжают нам прививаться.

Часто, при рождении ребенка, а иногда и задолго еще до его рождения, родителями чертится уж программа будущей его жизни, намечается его будущее положение в обществе, определяется подробно и род будущей его деятельности и занятий, и будущее его образование, и часто даже то учебное заведение, в котором он получит это свое образование и пр. и пр.

Программа эта у одних родителей бывает шире, богаче, разностороннее, у других – уже и беднее, но она есть у большинства родителей. Но и родителями чертится, большей частью, та или иная программа не потому, чтобы они были твердо убеждены в ее необходимости, не потому, чтобы они лично пришли к ее целесообразности, а потому что точно такая же или приблизительно такая же программа жизни была начерчена и для них их родителями.

И если программы эти не всегда выполняются (или не совсем выполняются), то это, большей частью, никак не от недостатка стараний со стороны родителей, а или от этих, так называемых, непредвиденных случайностей и обстоятельств, которыми так богата наша жизнь и которых никакими программами не предусмотришь, или же оттого, что часто в душе ребенка, юноши или мужа скажется что-то противное и враждебное всем этим программам – скажется свое, скажется потребность в самоопределении, скажется потребность самому, независимо от всех этих программ, а иногда и вопреки им, определить свою жизнь самому, по-своему, понять мир, разобраться в окружающих явлениях жизни, самому, по-своему, установить свое отношение к ним, самому найти и создать свое счастье, самому, по-своему, осмыслить свою жизнь.

И если наша жизнь не замирает, если она не застывает в раз навсегда принятых формах, если она продолжает идти вперед и развиваться, то это, главным образом, благодаря именно этой потребности.

Потребность эта (в самоопределении) не всеми одинаково сознается и выражается; у одних она ярче и определеннее, у других бледнее; часто – особенно в детях – она скрывается под этими, так называемыми, капризами и своенравием, обыкновенно так преследуемыми; у многих она лишь редко проявляется, минутами, в виде какого-то смутного недовольства собою, в виде какой-то беспричинной будто неудовлетворенности, в виде какого-то смутного беспокойства мысли и чувства – беспокойства искания. У многих она почти и вовсе не проявляется, многие вовсе не понимают и смеются даже над всякими вообще подобными исканиями. Что искать? Все давно известно, определено и ясно. Все эти искания непрактичны и глупы. Они лишь отвлекают от настоящей жизни. Жить надо – вот и все, жить просто, не философствовать. Жить!... И они, точно, живут, т.е. едят, пьют, спят, занимаются своими делами, забавляются, играют, смеются, страдают, ссорятся, грызутся, влюбляются, женятся и выходят замуж, плодятся, размножаются, болеют, стареются и... умирают – не зная и не понимая ни того, зачем жили, ни того, зачем страдали и заставляли других страдать и зачем умирают. У многих потребность эта в самоопределении появляется лишь в известные периоды жизни (чаще всего в период юношества); позднее она в них заглушается и извращается. На словах они, пожалуй, продолжают признавать ее, они готовы поговорить о ней, пококетничать ею, но – и только. Она не волнует их, не жжет, не мучает.

Есть у Толстого маленький рассказ, называется: «Беседа досужих людей». Собрались в богатом доме гости. Завязался как-то разговор о жизни: говорили о присутствующих и о об отсутствующих – и не могли найти ни одного человека, довольного своей жизнью (не жизнью вообще, а именно своей жизнью – той роскошною светской жизнью, которой они жили и которая, к слову сказать, является для многих идеалом и заветной мечтой); все были недовольны, все сознавали противоречие своей жизни с совестью и разумом, вред ее духовный и физический, ее пустоту, безумие и жестокость.

Был среди присутствующих юноша один. Как наиболее чуткий и непосредственный, он тут же заявляет о своем намерении отказаться от этой светской жизни, безумие и вред которой он так ясно сознал, и о своем желании начать новую жизнь, простую, трудовую – согласную с его сознанием и совестью.

Но отец его, бывший тут же, останавливает его. Он говорит: желание твое доброе, но легкомысленное. Ты молод еще, жизни не знаешь. Тебе кажется легко начать новую жизнь, но это трудно, ужасно трудно. И не тебе, легкомысленному и неопытному юноше взвалить на себя этот труд. Поживи, наберись опыта и мудрости, тогда, тогда... прокладывай себе новые пути, а пока – оставь эти мечтания, пока слушайся нас, старших, умудренных опытом, и живи – просто, как все живут.

Когда же к мысли и желанию юноши присоединяется и человек пожилой, женатый, то на него напускается жена и другие. – Раньше надо было думать об этом, до женитьбы, а теперь нечего... У тебя семья, дети! Ты обязан исполнять свой долг перед ними. Да!... Сам в молодости жил в свое удовольствие, а детей и семью хочешь лишить радостей жизни!... Поставь семью на ноги, тогда живи себе, как хочешь, и дети будут жить, как найдут лучшим. А ломать сейчас свою жизнь и жизнь детей – ты не имеешь права.

Когда же желание о перемене образа жизни высказывает старик, свободный уж от семейных обязанностей, то и его останавливают: трудно, мол, на склоне лет менять свои привычки, да и не стоит – когда всего, быть может, два дня осталось жить.

Оказалось, словом, что переменить свою жизнь и начать новую, осмысленную и хорошую, никому нельзя – ни детям, ни юношам, ни женатым, ни старикам. О хорошей жизни только поговорить хорошо.

И сколько, сколько таких досужих бесед!...

Но есть люди, которые не могут довольствоваться одними лишь беседами; есть люди, которые, раз почувствовав и ясно сознав нелепость своей жизни, не могут уж успокоиться. Есть люди, которые чувствуют глубокую и определенную потребность осмыслить свою жизнь. Они не могут кокетничать этой потребностью, ибо она в них точно потребность, она глубоко мучительна – и они все силы своей души полагают на ее удовлетворение.

Многие не достигают цели, многие останавливаются на полпути, теряют веру в свои силы, отчаиваются, опускаются, спиваются или кончают собой. Но некоторые – правда, редкие, очень редкие – идут до конца и достигают цели.

И это именно те люди, при жизни своей, обыкновенно, непонятые, гонимые, часто непонятые, извращаемые и долго-долго после смерти своей, – те люди, которые созидают новые высшие формы жизни, устанавливают новые человеческие отношения, вырабатывают новые идеалы, – короче, созидают новую жизнь и двигают ее вперед.

И к этим-то людям и принадлежит Лев Николаевич Толстой.

Е. Дымшиц

Продолжение см. в №№1,2,3,4 за 1915 год